Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова Страница 124

Что же до мужской компании, то в ней преобладали иные настроения — memento mori. Серпуховский врач Витте оправлялся в Ялте от инфаркта: «Впечатление такое, как будто по нем прошел поезд». Сам Антон тоже бывал порой настолько слаб, что не мог одолеть подъема в гору, а иной раз и встать с постели. Его состояние сильно беспокоило Веру Комиссаржевскую: «В Ростове-на-Дону есть доктор Васильев. Вы должны поехать к нему лечиться — он Вас вылечит. Сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, я не знаю, как Вас просить. <…> Это ужасно, если Вы не сделаете, прямо боль мне причините. Сделайте. Да?»[451] Чехов пообещал ей при случае наведаться в Ростов и показаться врачу, который пользовал чахотку электричеством. Не давал Антону покоя и «катар желудка», понуждая его к частым визитам в уборную. В конце ноября у него снова пошла горлом кровь, и он побеспокоил запиской доктора Альтшуллера: «Je garde le lit[452]. Захватите с собой, молодой товарищ, стетоскопчик и ларингоскопчик». Через день Маше пошли указания выслать в Ялту его собственный врачебный инструментарий, пузырь для льда, а также кое-какие вещи для утепления: каракулевую шапку, парижский тигровый плед и самовар. Мише было поручено справить Антону новое пенсне — непременно с пробковой прокладкой для переносицы. Суворина Чехов предупредил: «У меня пять дней было кровохарканье <…> Но это между нами, не говорите никому. <…> Моя кровь пугает других больше, чем меня, — и потому я стараюсь кровохаркать тайно от своих».

Тяжелее переносил Антон страдания душевные: «Хочется с кем-нибудь поговорить о литературе <…> а говорить здесь можно только о литераторах <…> Все больше скучно или досадно». Газеты в Ялту приходили с опозданием, а «без газет можно было бы впасть в мрачную меланхолию и даже жениться», — жаловался Антон Соболевскому в письме под Рождество. Чехов поначалу сблизился с издательницей газеты «Крымский курьер», но надежды на сотрудничество не оправдались. Он уже полюбил свой недостроенный дом в Аутке, однако с зимней крымской слякотью примириться не мог. (Вся Ялта устыдилась, когда газеты перепечатали телеграмму Чехова в Москву, в которой он сравнивает себя с Дрейфусом, сидящим в заключении на Чертовом острове.)

Антон томился разлукой и с Сувориным — даже несмотря на то, что «Новое время», как писал он Александру, «шлепается в лужу». Впрочем, газета и у правительства вызвала сильное недовольство, так что была на десять дней приостановлена. Поэт Бальмонт окрестил «Новое время» «высочайше утвержденным бардаком». Парижский корреспондент «Нового времени» Павловский через Антона пытался найти место в какой-нибудь либеральной московской газете. От Суворина ушел Потапенко. Как докладывал с места событий Александр, Суворин метал в сотрудников громы и молнии, а Дофин ходил «как бык с нахмуренным челом». В «Новом времени» начали печатать перевод лживой книги Эстергази «Закулисная сторона дела Дрейфуса». На это Антон написал Суворину, что пересмотр дела Дрейфуса — «это одна из великих культурных побед конца нашего века»; тот же был уверен, что оправдание Дрейфуса — дело рук германофилов.

Ваня, самый немногословный из братьев Чеховых, 19 декабря приехал к Антону, нагруженный его заказами, и пробыл в Ялте две недели. От многоречивого же Миши проку не было никакого. Он участливо зазывал к себе в Ярославль Евгению Яковлевну, но она подозревала, что ему нужна нянька для маленькой Евгении. Миша не внес своей доли на похороны Павла Егоровича и задерживал выплату Машиного пособия. Александр же в Петербурге сам нуждался в помощи. Он теперь подкармливал свояченицу Анастасию — ее муж, Н. Пушкарев, потерял все деньги на своем последнем изобретении — машине для игры в лото. Николай, старший сын Александра, был задержан полицейским за мелкое воровство на вокзале. Наталья стала бояться, что он дурно повлияет на братьев, и особенно на семилетнего Мишу, и Александр определил Николая юнгой в Черноморское пароходство. Средний сын, двенадцатилетний Антон, наотрез отказавшись от продолжения учебы, постигал переплетное дело в типографии Суворина. Сам же Александр, наблюдая за тем, как «Новое время» неумолимо опускается на дно, стал подыскивать другую работу. Об этом он 24 ноября писал Антону: «Помышляю <…> открыть публичный дом на новых началах, а именно — совершать по России странствования на манер артистических турне. Если мое проектируемое заведение прибудет в Ялту „для оживления сезона“, то ты, конечно, — первый бесплатный посетитель». К этому письму Потапенко добавил приветствие, а Эмили Бижон приложила «большой поцелуй».

Став жителем Ялты, Антон попал под бдительное око местной прессы. Приходилось ему сиживать и на заседаниях — в попечительном совете женской гимназии, в Обществе Красного Креста, в комитете по борьбе с голодом. Пока в Аутке нанятые Бабакаем рабочие рыли фундамент под будущий дом, Чехов писал: за два месяца, проведенные на даче Омюр, из-под его пера вышли четыре рассказа. Из них три — «Случай на практике» для «Русской мысли», «Новая дача» для «Русских ведомостей» и «По делам службы» для «Недели» содержат мелиховские реалии — погибельная для природы фабрика и вороватые, недружелюбные крестьяне. Рассказ «По делам службы» отличает особая художественная сила: он повествует о поездке врача и судебного следователя в дальнее село для расследования самоубийства, после которой следователя начинают преследовать кошмары, навеянные картинами убогой крестьянской жизни. Протест против социальной несправедливости, прозвучавший в «Мужиках» и «Моей жизни», в этих последних чеховских рассказах нарастает: угнетаемые становятся реальной угрозой для угнетателей. Более светлыми тонами написан рассказ «Душечка», напечатанный в еженедельнике «Семья», — в нем изображен портрет женщины, отдающей себя без остатка всем мужчинам, с которыми связывает ее судьба, будь то антрепренер, лесоторговец или ветеринар. «Душечка» повергла в изумление либералов и очаровала Толстого, вместо иронии увидевшего в ней идиллию; при встрече Толстой сказал Чехову, что его рассказ — это «кружево, сплетенное целомудренной девушкой».

Антон был неспокоен — как справедливо предполагал Альтшуллер, из-за «Чайки». Это сказывалось и на его легких, и на кишечнике. Петербургская премьера сильно ударила по здоровью Чехова; московский провал мог бы свести его в могилу. Между тем и «Чайка», и «Дядя Ваня» успешно шли в провинции — последняя пьеса, принесшая Антону тысячу рублей, буквально завораживала публику. В ноябре Чехов получил из Нижнего Новгорода письмо от Максима Горького, в котором тот писал, что на спектакле «Дядя Ваня» он «плакал, как баба», и расчувствовался так, будто его перепиливали тупой пилой. Последний акт показался Горькому метким ударом по душе, а общее впечатление от пьесы он уподобил воспоминаниям детства: цветочной клумбе, изрытой и истоптанной огромной свиньей. Впрочем, писатель предупредил Антона: «Я человек очень нелепый и грубый, а душа у меня неизлечимо больна». Чехов ответил Горькому с большой теплотой, и между писателями завязалась на удивление искренняя дружба, причем будущему буревестнику революции не раз приходилось обращаться к Антону с самооправданиями: «Я глуп как паровоз <…> и вот я — лечу. Но рельс подо мной нет»[453].

Тем временем Маша со вкусом входила в роль московского полномочного представителя Антона Чехова. Она стала жить в свое удовольствие, обедать с актерами и актрисами, а на званых вечерах чувствовать себя все увереннее и раскованнее. Она подружилась с одноклассником Антона, актером Вишневским, игравшим роль доктора Дорна, и с Ольгой Книппер, которая играла Аркадину несмотря на то, что была на пятнадцать лет моложе своей героини. Друзья Антона теперь толпились в квартире Маши. Саша Селиванова сделала ей прививку от оспы. Дуня Коновицер, Антонова невеста двенадцатилетней давности, вновь сошлась с ней накоротке. Захаживали Елена Шаврова и Татьяна Щепкина-Куперник. Шавровы тоже принимали у себя Машу, и хотя ей не понравилась там мужская публика «с моноклями», Елена показалась ей красивой и интересной женщиной. Ольга Шаврова предложила Маше попробовать себя на сцене. Левитан же был слишком истощен болезнью, чтобы уделять Маше внимание: «Лежу и тяжко дышу, как рыба без воды», — пожаловался он Антону. И все же Маша не оставляла надежды, что ей удастся устроить свое «личное счастье». Она вовсе не стремилась в Ялту преподавать географию — ей весело и интересно жилось в Москве, где можно было ходить по театрам и заниматься живописью.

Вечером 17 декабря все подъезды к Московскому Художественному театру запрудили кареты и экипажи — там, в заполненном до отказа зрительном зале, состоялась премьера возрожденной «Чайки». После спектакля Немирович-Данченко телеграфировал Чехову: «Успех колоссальный. <…> Мы сумасшедшие от счастья». Антон послал ответную телеграмму: «Ваша телеграмма сделала меня здоровым и счастливым». Теперь Немирович-Данченко стал просить у Антона исключительных прав на постановку «Дяди Вани». Получил Антон телеграмму и от своего одноклассника Вишневского: «Чайка будет боевой пьесой нашего театра». Неудачны были лишь сама Чайка — Нина Заречная в исполнении М. Роксановой (вскоре ее выведут из спектакля) да Тригорин, который в трактовке Станиславского походил на «безнадежного импотента»; однако даже это не умерило восторга публики. Особая похвала досталась Ольге Книппер. О ней Антону писал Немирович-Данченко: «Книппер — удивительная, идеальная Аркадина. До того сжилась с ролью, что от нее не оторвешь ни ее актерской элегантности, прекрасных туалетов обворожительной пошлячки, скупости, ревности и т. д.» Маша сошлась с братом в его первом впечатлении об актрисе: «Очень, очень милая артистка Книппер, талантливая удивительно, просто наслаждение было ее видеть и слышать». Ей вторила Щепкина-Куперник: «За три года это первый раз, что я наслаждалась в театре. <…> Здесь все было ново, неожиданно, занимательно. <…> Очень хороша Книппер».