Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 Страница 125

И пусть Игорь все это видит, пусть знает, что война — не романтика. Я до гражданской войны этого не знала. А наши дети должны это знать, как это и не жестоко — только в этом случае им, м<ожет> б<ыть>, и удастся поставить войну вне закона.

7 часов вечера.

Только что я дописала последнюю строчку, входит Лиля.

— Ты слышишь?

Я сидела с закрытым окном и ровно ничего не слышала. Выли сирены.

Взяла паспорт, инсулин. Прибежал Игорь, сошли вниз.

— Что же? Идем гулять?

— А к черту! У меня живот болит. Никто уже больше не ходит (в поля — И.Н.), даже Перрены (первая алерта была в 8 утра). Когда, говорят, DCA зацепит, тогда…

В этот момент она и запалила. Заперли дом и побежали. Палит — кто — не разберешь. Оглядываюсь, а около авиации, ближе к нам громадный столб черного дыма. И по другую сторону ангаров несколько дымков.

DCA: «Боевое крещение». Оказывается, сброшено 8 бомб.

30 мая 1940. Четверг. Париж

С тех пор, как Париж был объявлен военной зоной, начались мои мученья: что мне делать? Первый раз в жизни я не могла принять никакого решения. Писали, что французы еще имеют право передвижения без sauf-conduit до 1-го (за иностранцами, конечно, строгий надзор, и почему-то они считаются больше всего «пятой колонной»). С другой стороны, ехать в Париж на лето глядя, да еще в самое, м<ожет> б<ыть>, пекло… У нас алерты почти каждый день, и DCA палит почем зря. А часто и по несколько алерт в день. Но что дальше? Ведь буду совсем отрезана… Загадала так (в пятницу): если сегодня будет алерта — завтра еду.

После лицея и музыки повела Игоря стричься. Только куафер[535] постриг ему затылок — сирена. Так и помчались с полу-обстриженной головой, со скрипкой, нотами, книгами и велосипедом — в собор, в крипт. Там очень хорошо, народу только полно, но спокойно. Потом опять побежали в парикмахерскую — достригаться. После ужина я сказала Лиле о своем намерении ехать, и она со мной согласилась. Игорь сначала обрадовался, а потом — заплакал. Это был последний момент колебания.

— Ну, хочешь — останемся?

— Нет, мама, поедем. Будем все вместе.

Утром он еще поехал в лицей. Мы с Лилей пошли в город. Зашли узнать, нет ли изменения в расписании автобусов. Говорят — утром один ушел, но еще не вернулся, а когда пойдет, неизвестно, т. е. только один и бегает, остальные все реквизированы. Были в лицее, видели директора, простились с ним. Как-то грустно. Так и не удалось Игорешке закончить здесь год.

Игорь нервничает, не может есть. Собираемся. Уложили чемодан. Лиля убеждает взять второй, я боюсь. Она достает базарное filet[536] и накладывает что-то туда. Потом мы сходим вниз и Игорь продолжает сборы. Рассовал куда-то всех своих солдат, все письма, даже все нитки… В комнате разгром. Очень грустно и очень тревожно. Хотя бы скорее вечер, что-то выяснится, по крайней мере.

В третьем часу вышли. Лиля волочит чемодан. Автобуса нет, ничего не известно. Сидим в кафе. Вдруг приходит автобус. Я чуть не запела от радости — первая удача! Через полчаса мы тронулись. Сейчас мне страшно вспоминать об этом, вернее, о моей беспечности.

Сели на первую скамейку. Игорь тянул вглубь, но я побоялась, как будем вылезать с нашими тюками, и остались здесь. Едем — все хорошо. Подъезжаем к Maintenon, вдруг дорога загорожена. Останавливаемся. Входит офицер с винтовкой. «Vos papiers»[537]. Две дамы слезают. Сначала смотрит бумаги у них, визу и sauf-conduit. Потом обращается ко мне: «Vos papiers». Я стараюсь оставаться спокойной и тоже что-то бормочу — и начинаю медленно разворачивать пальто, которое лежит у меня на коленях. Тот обращается к сидящим дальше и очень внимательно проверяет документы у всех остальных. Я не оглядываюсь и не вижу, какие у остальных бумаги. Потом он проверяет у другой половины автобуса, продвигаясь в проходе боком, спиной ко мне. Подходит ко мне вплотную, смотрит бумаги у сидящих на первой скамье и вдруг — не поворачиваясь, подходит к двери и делает знак шоферу и выходит. Уже мы тронулись, а я еще все не верила в чудо. Потом так же медленно положила в карман свои Carte d’identite и тут только решилась взглянуть на Игоря… Он молодцом выдержал экзамен.

И вот — мы дома.

Париж производит впечатление такого мирного, очень спокойного города. Шартр превратился в табор, а здесь беженцев нет. Шартр — военный лагерь, а здесь не видно ни одного военного, а есть поезда — туда и обратно — с раненными, с беженцами, с солдатами. И до сих пор ни одной смерти. Правда, в воскресенье, рано утром, летали немецкие аэропланы, и DCA палило здорово и близко, но в Шартре эта пальба бывала последнее время очень часто.

6 июня 1940. Четверг

В понедельник, 3-го, после обеда, мы с Игорем пошли по делам его продовольственной карточки: на бульваре Монпарнасе нас застала алерта. Сидели в подвале дома, где Closerie des Lilas[538][539], очень глубоко и хорошо — электричество и стулья. Народу много, но все спокойны. Доносилась стрельба очень глухо, и жужжание аэропланов. Просидели час и пошли дальше. На улицах — как ни в чем не бывало, как будто и не было алерты. В Люксембурге встретила Юрия — он сидел в траншее Observatoire[540]. Потом ходили в Народный университет записываться на курсы сестер милосердия. Видели народ, все говорили о пальбе, и только Папа-Коля после алерты куда-то ушел и вернулся часов в 6. Тут только мы узнали о бомбардировке. Он видел Ситроен и разрушенные дома в Отей[541].

Вечером я обошла все эти места. Ситроен дымился. Дома эти, конечно, все ужасны. Но только на другой день из газет узнали, что было брошено больше 1000 бомб. И только вчера — подробности: что в banlieue[542] около 100 домов разрушено, и что число жертв доходит до 900.

Во вторник я водила Игоря по всем трагическим местам и поймала себя на том, что эти развалины производят на меня меньшее впечатление, чем беженские обозы в Шартре.

Самое страшное — не это. Страшно то, что Париж может быть оставлен, и Юрий, как военнообязанный, должен будет уехать. Вот этого-то я боюсь больше всего.

Вчера ходила получать Игорю маску и не получила: «Il n’est pas francais»[543]. Меня это так обидело и обозлило (главным образом — обидело), что я ревела всю дорогу и весь день дома. Пошли в мэрию к greffе[544], - как дело с натурализацией. Тот, как ворона, руками машет: «Вас известят, вы не волнуйтесь».

Как же не волноваться, когда у ребенка до сих пор маски нет.

— А! Я ничего поделать не могу. Вас известят.

Сволочи!