Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын Страница 128

Е. Г. Боннэр по приезде в Москву заявила: «Победа нашей голодовки – победа прав человека вообще!» Увы. Пятидесятники Ващенки[302] простодушно поверили, что с такой же горячностью мир будет защищать и их, – держали долгую семейную голодовку, уже прорвавшись в американское посольство, с требованием эмиграции для себя, – и обманулись.

______________

Конечно, весь многолетний спуск Сахарова из верхних слоёв в нижние («в Нижний»), сперва добровольный, потом уже и нет, дался ему со сложной душевной перестройкой, – и вероятно, ему самому вся его внутренняя история кажется цельной и единственно неизбежной. Ещё и в 1975 он испытывает в себе муки советского сознания: «Эта глава получилась-таки по обычным нашим стандартам довольно “злопыхательской”. В мучительные часы я время от времени невольно ощущаю чувство неловкости, почти стыда. Делом ли я занят?» – вполне ещё советско-патриотический вопрос. И отвечает: «Нет, я не предаю никого, не бросаю тень на их честный труд». И: «Если я внутренне честен, то мне не в чем упрекнуть себя».

Насколько первые сомнения избыточны, настолько последнее отпущение поспешно. Можно быть вполне внутренне честным и прямолинейным, как Сахаров и есть, но промахнуться на поверхностном взгляде и чувстве, на не́веди и непонимании отечественной истории – и так отшатнуться от её русла.

По тому, как Сахаров преодолевает советский гнёт, как он протестовал против вторжения в Афганистан, можно лишь восхищаться им. Однако на жизненном своём пути, развиваясь душевно и выстраивая всечеловеческие проекты, Сахаров доконечно выполняет свой долг перед демократическим движением, перед «правами человека», перед еврейской эмиграцией, перед Западом – но не перед смертельно больной Россией. Многих истинных русских проблем он не поднимает, не защищает так самозабвенно и горячо. Думая о будущем России, мы не смеем оставаться равнодушными к тому, что́ Сахаров нам вносит и что́ обещает. Он показал на высоком взносе возможности русской совести – но будущее наше он рисует безнационально, в атрофии сыновнего чувства. От нашего тела рождён замечательный, светлый человек, но весь порыв своей жертвы и подвига он ставит на службу – не собственно родине. Как и для всех февралистов: Сахарову достаточно свободы – а Россия там где-то поблекла.

Неужели попросту: нет русской боли?..

Хотя – я не смею обвинять его в этом: освобожденческо-февральским воздухом у нас отравлены были многие-многие, и сам я на себе это испытал, еле выбрался, так затемнена истина. В Сахарове – доносящим ударом поражает нас «освобожденческая» доктрина XIX века.

В той либерально-освобожденческой традиции господствовал напуг: как бы не выразиться неловко-сочувственно к одиозному понятию «русский», как бы это слово не прилипло к говорящему-пишущему. Так и Сахаров, если вспоминает когда-нибудь русский вопрос, то чаще всего враждебно. Только в этом одном вопросе он проявляет несвойственную ему резкую неприязнь. Говорит ли о советской оккупации Афганистана – непременно припечатает «имперскую русскую геополитику». (Россия – никогда не захватывала Афганистан, зато коммунисты – с самого своего начала. Англия и сегодня цепляется за Фолклендские острова на другой стороне Земли – вот геополитика, но это не пялится нам в глаза.)

Православной церкви Сахаров, этот потомок священника, в духе наследованной радикальной мысли, кажется, боится более всего. Если бывают у него упоминания о православии, то – сквозь зубы, мимоходом, как-нибудь позади пятидесятников. Напротив: «В Польше традиционно велико и благотворно влияние церкви». Это – верно, это – так! – но один бы раз в скобке признать, что и православие было в России не без блага.

Повторяет не им сочинённую, московско-образованскую басню: «Народ и партия едины – не вполне пустые слова». Ну да, изнасилованная и насильник – они ведь едины в какой-то момент.

А вот критический излом – голодовка, за эти дни много продумано. И, выиграв её, что же пишет Сахаров в первом коротком письме на Запад? Что он присоединяется к «замечательным словам Михайлы Михайлова»: «Родина – это не географическое и не национальное понятие, родина – это свобода». Но если родина – это только свобода, то зачем отдельное слово от «свободы», что в нём ещё? «Замечательные слова Михайлы Михайлова» – это шкурный лозунг, известный ещё в Древнем Риме: ubi bene, ibi patria.

______________

В 1975 Сахаров уклонился вести со мной принципиальную дискуссию – по его подгнётному положению это было вполне объяснимо. Но так, видимо, накоплялось в нём эти годы, что вот, едва донеслась до него из нью-йоркской газеты безчестная статья Чалидзе «Хомейнизм или национал-коммунизм», – как Сахаров кинулся подпереть своим плечом эту телегу. И послал на Запад «Открытое письмо» (так и назвал, повторялась та же нервная поспешность реакции, как и на «Письмо вождям»[303], – ведь нет для России большей опасности, чем национальное самосознание!), спешил присоединиться: ведь «обсуждаются взгляды Солженицына и его сторонников». И какие ж это мои («наши») взгляды? – «национализм» (к которому я не принадлежу) и «политизация религии».

Андрей Дмитриевич! Да где же вы у меня встречали «политизацию религии»? Ничего и близко подобного. Это – вы заняты ею, то и дело предупреждая против «политических опасностей» православия. Это – вы написали, что «православие настораживает» вас, это – по вашему (как и коммунистическому) представлению его нельзя выпускать из человеческих рёбер, из дома, из храма? Запретить христианам применять их веру в общественной жизни – только тогда не будет «политизации»?

Почему, Андрей Дмитриевич, в спорах о России вам всегда отказывает ваше обычное чувство меры? Что я «великорусский националист» – кто же пригвоздил, если не Сахаров? Всю нынешнюю эмигрантскую травлю кто же подтолкнул, если не Сахаров, ещё весной 1974? Кто ж присочинил моему «Письму» «православную хорошо оплачиваемую молодёжь»? Чью же мысль о «мягких идеологах» и безпощадных исполнителях выносит теперь эпиграфом Чалидзе, чтобы подуськать травлю Солженицына?

______________

Казалось бы, сколько объединяет нас с Сахаровым: ровесники, в одной стране; одновременно и безкомпромиссно встали против господствующей системы, вели одновременные бои и одновременно поносились улюлюкающей прессой; и оба звали не к революции, а к реформам.

А разделила нас – Россия.

Глава 7

Тараканья рать

К 1979 я носил в себе замысел «Красного Колеса» 42 года, а непрерывно работал над ним – уже 10 лет. И все-все эти годы собирал – когда в бумаге, когда лишь в одной памяти – эпизоды, случаи, факты, хронологию, доступные материалы, соображения, оценки, мысли. Думаю: без системной методичности, природной мне по характеру, и без математического воспитания ума – работы этой мне бы не совершить. (Да – и кому?) И уже третий год я писал 1-ю редакцию «Марта Семнадцатого», то