Аркадий Ваксберг - Валькирия революции Страница 128

Через своих финских друзей, часто навещавших Стокгольм, прежде всего через вращавшуюся в самых высших правительственных кругах писательницу Хеллу Вуолийоки, Коллонтай была в курсе, что Сталин пошел на совершенно невероятный шаг, не имевший аналогов в истории международных отношений. В Кремль был вызван резидент НКВД занимавший более чем скромный дипломатический пост, — Борис Ярцев (второй секретарь советского полпредства в Хельсинки). Сталин, Молотов и Ворошилов поручили Ярцеву добиться личной встречи с министром иностранных дел Холсти и сообщить ему, что Германия готовится оккупировать Финляндию для последующего нападения на Советский Союз. Чтобы предотвратить агрессию, Москва предлагала заключить военное соглашение и пропустить в Финляндию советские войска, которые покинут ее «после окончания войны».

Разумеется, финны отвергли это «дружеское» предложение: они очень хорошо знали, что означает реально «временный» ввод советских войск. Но еще более они были потрясены тем беспримерным фактом, что подобные предложения — втайне от посла Деревянского — делаются министру дипломатом столь ничтожного уровня. Однако уровень их собеседника был, напротив, весьма и весьма высоким: «второй секретарь» Борис Ярцев на самом деле являлся доверенным лицом Сталина, полковником НКВД Борисом Рыбкиным, одним из новых асов советского шпионажа. В тот момент Коллонтай этого еще не знала, но подлинное место службы «парламентера» не вызывало у нее никаких сомнений. При всей беспрецедентности сталинской авантюры, с точки зрения правил мировой дипломатии, для самого Сталина этот шаг не был уж столь исключительным: ведь и тайные переговоры торгпреда Канделаки с рейхсмаршалом Герингом по важнейшим политическим проблемам тоже никак не укладывались в рамки дипломатического протокола.

То обстоятельство, что Коллонтай — полпред в соседней стране и лучший, видимо, в то время знаток Финляндии — не получала серьезной информации о закулисных переговорах в Хельсинки, служило для нее еще одним свидетельством неустойчивости своего положения. С одной стороны, она страшилась дискредитации, которой подверглась бы, став участником бесцеремонного нажима на Финляндию. С другой — отстранение от этого процесса, где она могла бы сыграть нужную Москве роль ничуть не хуже, чем Ярцев, наводило — не без основания — на мысль, что доверием Сталина она не пользуется.

Из Москвы тем временем пришла весть о новой потере. На этот раз, впрочем, «почетной»… В день своего семидесятилетия умерла Надежда Крупская. По некоторым весьма убедительным признакам ей помогли умереть. Она давно уже сошла с политической сцены, но иногда все же позволяла себе заступаться за арестованных — особенно ей близких или за тех, кто оказывал некогда личную услугу ее мужу. Почти ни одна ее просьба не была уважена, а однажды Сталин даже повелел передать, что, если Крупская не угомонится, «партия» в состоянии подыскать для Ленина другую жену. По некоторым, окончательно, правда, не подтвержденным, данным на роль «подлинной» ленинской жены намечалась давняя подруга Коллонтай Елена Стасова, та самая, которая, в сущности, и направила ее на революционную стезю. Вероятно, уход Крупской не только с политической сцены, но и из жизни был все же более предпочтительным для Сталина вариантом, чем замена ее в качестве ленинской жены другой партдамой.

Но лично Коллонтай смерть Крупской нанесла иной, совсем неожиданный, удар. По какой-то ему одному доступной логике Сталин дал указание сразу же вслед за похоронами «верной подруги великого Ленина» опубликовать его дореволюционную переписку с Инессой Арманд на любовные темы. Хотя это были не письма, раскрывавшие историю их личных отношений, а всего лишь обмен мнениями о том, насколько поцелуи вне брака лучше постылой супружеской любви, Коллонтай была уязвлена самим фактом их существования и огласки. Получалось, что за главного «любовного теоретика партии», пусть и допускавшего ошибки, Ленин держал вовсе не Коллонтай, а Инессу…

За публикацией, как водится, последовало «изучение новых ленинских документов» во всей сети партийного и непартийного просвещения. Несколько месяцев в институтах и школах, на заводах и фабриках упоенно спорили о брачных и внебрачных поцелуях, хотя итог «споров» был заранее предопределен суждениями на этот счет Владимира Ильича. Расчет был точен: «спорщикам» было куда интереснее повторять ленинские трюизмы о любви и браке, чем задумываться над тем, что происходит в Кремле. Но к этим «дискуссиям», в которые вовлекли всю страну и к которым Коллонтай, казалось, должна была быть причастна в первую очередь, она не имела ни малейшего отношения. Про ее экзерсисы на ту же тему напрочь забыли.

Зарубежные газеты сообщили, что из Рима отозван советский посол Борис Штейн. По печальной традиции последних лет это означало только одно: пришел и его черед. Но на сей раз традиция дала сбой. Едва возвратившись в Москву, Штейн ночью был вызван к Сталину. Они проговорили несколько часов, а утром наркоминдел запросил для Штейна финляндскую визу бывший полпред в Хельсинки (1932–1934 годы) вдруг воспылал желанием провести в полюбившейся ему некогда стране свой двухнедельный отдых, предпочтя итальянскому солнцу промозглость ранней финской весны. Но, прибыв в Хельсинки, Штейн вместо отдыха пожелал встретиться с новым министром иностранных дел Эльясом Эркко. Он сообщил ему об очередном предложении Сталина — заключить пакт о взаимопомощи и передать Советскому Союзу в аренду несколько островов. Предложение было отвергнуто. Штейн возвратился в Москву ни с чем.

Сталин его не принял — ограничился информацией, переданной ему по телефону Литвиновым. По телефону! Нежелание выслушать личный доклад того, кто выполнял его секретное поручение, как и отказ встретиться с наркомом иностранных дел, говорили о многом. Исчезновение Ежова и приход на Лубянку никому не ведомого дотоле Лаврентия Берии находились в какой-то загадочной связи со сталинским гневом, обращенным к дипломатам «ленинской генерации». Почти все они уже либо гнили в безвестных могилах, либо ждали неизбежного конца в пыточных камерах. Оставшиеся пока на воле должны были последовать за теми, чья очередь уже подошла.

В середине апреля 1939 года Коллонтай получила сообщение из Лондона от советского полпреда Ивана Майского. Внезапно, без всякой видимой причины (будто бы для «консультаций по советско-английским переговорам»), он был вызван в Москву и сообщал, что решил лететь самолетом до Хельсинки с посадкой в Стокгольме, а оттуда добираться поездом до советской столицы. Коллонтай не ошиблась: он избрал этот совершенно необычный путь лишь для того, чтобы встретиться с нею, хотя информировал Москву, что просто хотел «сократить время в пути».