Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия) Страница 128

И еще помню нашу физкультурницу:

– Твоя фамилия Мицова? Ты дочь полковника Мицова? Ты вправду его дочь? Твой папа профессор Мицов?

Она полна удивления, смотрит недоверчиво…

– Папа твой… – Она не доканчивает, но я чувствую в голосе восхищение моим папой.

– Да, да, – кричит кто-то, – это ее отец, я ее видела в машине «Мерседес» вместе с ним.

Идет второй год обучения в болгарской гимназии. Мне по-прежнему кажется – я одна здесь из нашей посольской школы. Но в гимназическом хоре я неожиданно встречаю Иру Червенкову и Надю Живкову (К Тодору Живкову, генеральному секретарю БКП и председателю Совета министров НРБ не имеет никакого отношения – просто однофамилица). Они старше меня года на три. Обе голубоглазые, с лицами, свидетельствующими и об уме, и о характере.

Надя Живкова поразила меня еще четыре года тому назад в школе при посольстве. Надя, из 7-го класса, сбегала по лестнице. Красивая, с толстой каштановой косой, веселая. Навстречу бежал парень, похожий на героя моего детства, Тимура, вероятно, ее одноклассник. На площадке, у большого окна, он преградил ей дорогу, схватил за руку, и Надя остановилась. Они стояли и смеялись, держась за руки, я стояла несколькими ступеньками ниже, пригвожденная счастьем двоих.

Надя Живкова была самой близкой подругой Иры Червенковой с 1945 года. Отличницы, они выступали в художественной самодеятельности, танцевали, разыгрывали спектакли.

Они рады мне, особенно Ира, улыбаются, но я робею. Они недосягаемы для меня. И все-таки мы становимся рядом, они чуть правее и на ступеньку выше. И Надя и Ира поют вторыми голосами, я – первым. Но я, прислушиваясь к ним, сползаю, сползаю на второй.

И вдруг Надя, красавица Надя исчезает из хора. Не приходит на занятия и Ира Червенкова. А в нашем классе появляется девочка, похожая на встрепанного воробушка. Она очень тихая и, как и я, на перемене не встает с места. К ней подходят, разговаривают, до меня долетает не совсем понятное: «генерал Вранчев… в тюрьме…» Я совершенно забыла 37-й, 38-й годы, забыла 39-й, я не понимаю: коммунист? генерал? в тюрьме?

– Ты знаешь его? – спрашивают меня.

– Нет, я не знаю. Не слышала.

– Не слышала – потому что не из Советского Союза.

– Но он же коммунист? Известный генерал. Руководитель военной разведки – генерал Петр Вранчев!

Я не знаю. А она сидит, тихая, сжавшаяся в комочек. Серенькая. К ней у всех очень нежное отношение. И говорят с ней тихо. «Его скоро выпустят, тут какая-то ошибка». Так говорят ученицы, так говорят и учителя.

Надя Живкова… генерал Петр Вранчев… Да, я долго ничего не знала и не интересовалась.

Из того времени, лета 1949-го, всплыл в памяти папин испуг, иначе не скажешь.

Это было во время нашего путешествия по Болгарии, мы – папа, Вовка и я – двигались на юг, в сторону то ли Греции, то ли Турции. Папа связал это путешествие со своими исследованиями, кажется касающимися малярии. Заночевали в выжженном от жары городке, где папе выделили комнату в каком-то административном здании. Поставили три кровати. Кровать папина стояла рядом с моей, он лег и захрапел, я не могла уснуть, но разбудить боялась. Стала тянуть за край его простыни. Только он захрапит, я ка-а-к дерну!

– А? Что? – Он вскакивает, оглядывается.

Я притворяюсь спящей. Он уляжется, и мгновенно раздается вновь захлебывающийся храп. Я терплю какое-то время, потом опять со злостью дергаю за край простыни, и опять:

– А? Что?

Он наклоняется, заглядывает под кровать и наконец понимает. Ложится на спину и молчит.

Так вот утром, за завтраком, мы узнали, что в этом городе ночью произошел взрыв на химическом заводе.

– Диверсия, – говорят папе.

Помню, папа сразу посуровел. Мы вышли на улицу и сели под чахлое дерево, задыхаясь от жары и какой-то тяжелой пыли, и папа проговорил:

– Нехорошо, что мы оказались здесь в это время.

Его тревога мгновенно передалась мне, и вместе с тревогой – удивление: как же здесь не знают папу?

– Надо уехать, как можно скорее, – сказал папа, но к нам уже подходили.

В одно мгновение собралось и побурело его лицо, когда к нам подошли двое, показали папе раскрытое удостоверение, и папа, с уже забытым мною напряженно-зависимым видом, отправился следом за ними, на ходу бросив нам с Вовкой:

– Сидите здесь! Никуда не уходите!

Довольно долго мы сидели с Вовкой на солнцепеке, неподалеку от дома, где папу допрашивали и проверяли документы. Наконец, он вышел к нам своей обычной стремительной походкой, вытирая лоб. Мы сразу покинули тот город.

Сейчас я думаю, что папа еще год назад, в январе 1948-го, должен был насторожиться, прочитав в «Правде» заявление Димитрова на пресс-конференции в Бухаресте: «Что касается проблемы федерации, то в Румынии, Болгарии, Югославии, Албании, Чехословакии, Польше, Венгрии, возможно, в Греции, наши народы могут сами принять решение. Именно они решат, создавать ли федерацию или конфедерацию, где и как это должно осуществиться». Что это? «Сами»? Как такое напечатали? Спустя десять дней папа читает в передовице «Правды»: «Мы опубликовали заявление товарища Димитрова, однако это не означает, что мы разделяем его мнение. Совсем наоборот, мы считаем, что эти страны не нуждаются в навязываемой федерации или конфедерации. Единственное, в чем они нуждаются, – это в усилении и защите своего суверенитета и своей независимости».

Папа всегда меня удивлял тем, как внимательно прочитывал передовицу в газете, отыскивая скрытый смысл за ее скупыми строчками. Он-то понимал: передовица в «Правде» – это не заявление редактора, это – указание самого Сталина, и по тону передовицы ясно: Сталин разъярен. Я пожимала плечами: папа накручивает сам, ничего такого я не вижу.

Теперь-то я знаю: в январе 1949 года, ровно через год после своего неосмотрительного заявления, Димитрова уже не было в Софии. Он в очередной раз поехал на лечение в Советский Союз, но оттуда не вернулся. Конечно, его кончина вполне может быть естественной (учитывая его состояние здоровья), но последовала она слишком… своевременно. Тогда ходили самые разные, порой дикие слухи[20], однако достоверно ничего не было известно. Долгое время о Димитрове не было официальных сообщений, пока в апреле 1949 года в прессе не появилось короткое сообщение о том, что он заболел и находится на лечении в Советском Союзе. Но папа связывал это странное исчезновение Димитрова с резкой отповедью ему в «Правде» год тому назад.

Думаю, что я понимаю людей, которых не коснулись 37–38-й годы и которые говорят: «Мы ничего не знали». Не знали – во многом потому, что не хотели знать. Я в 1949 году ничего не знала именно поэтому: это меня не касается, не может коснуться, я не хочу знать. Но застревает в памяти имя, которое до сих пор у нас не произносилось, и тон, которым произносится это имя, – сочувствующий тон. Я слышу: «Казнь через повешение». Это ударяет напоминанием о Средневековье – палач, табурет, петля. Но ударяет только на мгновение. Кажется, в четырехлетнем возрасте я была более понятливой. Да, я долго ничего не знала и не интересовалась.