Мозг серийного убийцы. Реальные истории судебного психиатра - Флоранс Ассулин Страница 13

Побуждение приносит разрядку. Нарциссическое всемогущество переходит в разрушительную фазу. В соответствии с формированием побуждений, психические травмы создают угрозу уничтожения, которая остается буквально выгравированной в подсознании таких субъектов. Будучи ущербными, эти индивиды не имеют доступа к тому, что знакомо большинству людей, то есть к периодам депрессии. Их гложет ужасающая тревога полного провала. Их единственная защита – нападение. Всякий раз, когда разговор заходит о всемогуществе, подразумевается риск погрузиться в небытие.

Читатель, который отправился со мной в это путешествие, несомненно, уже уловил главный парадокс тех преступлений, которые принято называть сексуальными, в то время как они не имеют прямого отношения к сексуальности. Она не является движущей силой этих злодеяний. Это лишь вектор. Вот почему я предложил термин «преступление на почве секса», а не «сексуальное преступление». Приведу пример по аналогии с юридической терминологией: если кто-то использует пепельницу для убийства, она по своему назначению становится орудием. Изначально заложенная разрушительность подчиняет сексуальность, чтобы сделать ее своим инструментом. Убивает не сексуальность, а ненависть, которая использует ее как средство.

Я хотел бы завершить этот теоретический экскурс кратким описанием того переломного момента, когда первичный нарциссизм впервые сталкивается с кем-то еще. В книге «Влечения и их судьба», написанной в 1915 году, Фрейд отмечает, что младенец не интересуется внешним миром. Он зациклен на самом себе, удовлетворен собой. В этот период мы не можем говорить ни о любви, ни о ненависти. По большому счету перед нами безразличие. Внешний мир, кто-то другой, ненависть – все это поначалу неразличимо для ребенка. Именно появление кого-то другого способно породить ненависть. «Я» самоутверждается в ненависти, а безразличие для Фрейда выступает особой ее формой.

Для серийных убийц характерно отсутствие осознанной ненависти по отношению к жертве. Все происходит так, словно они проживают в обратном порядке появление кого-то другого на мировой арене, как точно выразился психоаналитик Поль Дени[43]. Весь мир начинает сводиться к этому другому, и удалить его – значит вернуть себе наслаждение тем временем, когда сам субъект был целым миром. Эти серийные убийцы сеяли смерть, не осознавая ненависти, оставаясь безразличными к объекту, который был для них ничем. Так они снова обретали ощущение грандиозного всемогущества. На суде над Патрисом Алегре я использовал кинематографический образ в качестве иллюстрации того, что испытывает преступник и о чем умалчивает большинство из них. Жером был единственным, кто выразил это с предельной точностью: прямо Чарли Чаплин, который жонглирует глобусом[44]. Он один существует в целом мире, утопая в бесконечном блаженстве. Он и есть весь мир. Он парит в воздухе. За пределами этого слияния с его первичным нарциссизмом он больше ничего не видит.

4. Джекил и Хайд

Случается, литература своевременно приходит на помощь клинической практике. Повесть Роберта Льюиса Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», опубликованная в 1886 году, за два года до дела Джека Потрошителя, – прекрасная иллюстрация расщепления. По крайней мере, это чтение мне по вкусу, ведь оно опирается на криминологический опыт. То, что обычно приходит нам на ум, как только речь заходит о серийных убийцах, – это образы, которые отсылают к «раздвоению личности» или к двуличности. Со временем центральная тема повести превратилась в универсальный миф. Рассказчик, лондонский нотариус Аттерсон, узнает от своего кузена Ричарда Энфилда о происшествии, потрясшем его до глубины души. Какой-то странный человек наступил на упавшую девочку и, не оборачиваясь, продолжил свой путь, несмотря на крики ребенка. Пойманный Энфилдом обидчик, некий мистер Хайд, спешно направляется в дом доктора Джекила, друга Аттерсона. Оттуда он выходит с подписанным чеком, который должен послужить компенсацией семье пострадавшей. При встрече, отвечая на вопрос Аттерсона, Джекил уверяет, что Хайд – молодой человек, к которому он испытывает «привязанность», – не опасен.

Однако вскоре Хайд жестоко убивает члена британского парламента. Аттерсон участвует в расследовании и начинает подозревать, что Джекил покрывает Хайда. Далее следует трагическая смерть Лэньона, друга Аттерсона: судя по всему, в этом замешан Джекил, поведение которого становится все более загадочным.

Джекил перестает быть представительным джентльменом. Он превращается в тень самого себя. Так продолжается до того рокового дня, пока его дворецкий не прибегает к Аттерсону за помощью: якобы в запертой лаборатории Джекила находится незнакомец, который угрожает доктору. Бросившись туда, Аттерсон обнаруживает труп Хайда, найти Джекила не удается. В конце концов Аттерсон раскрывает тягостную тайну друга: прочтя его посмертное письмо, он узнает, что доктор Джекил и Мистер Хайд – одно лицо. Убежденный в том, что каждое человеческое существо двойственно и содержит хорошую и дурную стороны, Джекил испытывает на себе изобретенное им зелье, способное превратить его в собственную темную ипостась. Он нарекает эту сущность Эдвардом Хайдом. В переводе с английского to hide означает «скрывать». Многочисленные преображения позволяют ему ночь за ночью нарушать любые социальные запреты, а на следующий день вновь становиться Джекилом. Так происходит до тех пор, пока Хайд не захватывает власть над Джекилом. У доктора, который отчаивается избавиться от своего же творения, не остается другого выхода, кроме самоубийства. Вскоре мы узнаем, что Лэньон умер, став свидетелем ошеломляющей сцены метаморфозы.

Как все это связано с нашими убийцами?

Удивительно, с какими затруднениями сталкиваются все, кто, встретив Хайда, затем пытается описать его. «Наверное, в нем есть какое-то уродство, такое впечатление создается с первого же взгляда, хотя я не могу определить отчего»[45], – признается Энфилд.

Хайда характеризуют как безобразного молодчика, но его отталкивающую внешность никто не может обрисовать в деталях. Он кажется больным без видимой немощи. Эта неспособность отчетливо выразить словами то, что вроде бы бросается в глаза, перекликается с неприятным ощущением, которое мы испытываем по отношению к убийце, обладающему внешностью обычного человека. Его моральное зло спрятано под маской, но мы знаем, что он совершал ужасные поступки.

Метафоры, которые использует Стивенсон для описания мистера Хайда и его убийственной дикости, остаются вполне современными. Мы прибегаем к ним, говоря о неописуемом, называя что-либо чудовищным, словно желая придать абсурду хоть какой-то смысл.

• Обычно в таких случаях апеллируют к психиатрии. О Хайде говорится следующее: «…ни один душевно здоровый человек не был бы способен совершить подобное преступление…». Ведь только безумец может так жестоко обойтись с маленькой девочкой или стариком!

• Подобно тому, как Хайда сравнивают с пещерным человеком, мы тоже обращаемся к антропологии и древней истории: такой убийца может представлять собой только злокачественное перерождение человеческого существа. Он воплощает собой атавистическое возрождение регрессивной формы человечества.

• Иногда об этом говорят в религиозном ключе, называя