Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 13

несколько лет потеря родины оставалась для меня равнозначной потере возлюбленной».2

На самом же деле утрата «старого мира» и составление «каталога утраченного» восходят к тому дню – 2(15) ноября 1917 г., когда Набокову пришлось покинуть родной дом и проехать «по всему пространству ледяной и

звериной России».3 В первой главе «Других берегов», оглядываясь на «старый

мир», Набоков писал: «В это первое необыкновенное десятилетие века фантастически перемешивалось новое со старым, либеральное с патриархальным, фатальная нищета с фаталистическим богатством».4 Это, так сказать, взгляд-макро, и – совершенно другой – на благословенный семейный анклав-микро:

«…устойчивость и гармоническая полнота этой жизни … и управляет всем

праздником дух вечного возвращения».5 Рухнули оба мира: «Когда в ноябре

этого пулемётного года (которым, по-видимому, кончилась навсегда Россия, как, в своё время, кончились Афины или Рим), мы покинули Петербург».6

Интересно, что здесь Набоков почти цитатно повторяет мнение одного из

персонажей «Подвига» – романа, написанного им в 1930 г., – не слишком симпатичного профессора русской словесности и истории в Кембридже, Арчи-бальда Муна, полагавшего, что России, как и Вавилона, уже нет: «Он усматривал в октябрьском перевороте некий отчётливый конец».7 Нельзя сказать

определённо, разделял ли этот взгляд автор романа в период его создания, но в

автобиографии это очевидно. И так же очевидно, что двадцатилетнему Набокову, только что поступившему в Кембридж, до таких выводов было ещё

1 ВН-ДБ. С. 199-200.

2 Там же. С. 200.

3 Там же. С. 201.

4 Там же. С. 22.

5 Там же. С. 153.

6 Там же. С. 156.

7 Набоков В. Подвиг. Собр. соч. в 4-х т. Т.1. С. 331-332.

31

очень далеко. Для него, как оказалось, Кембридж «существует только для того, чтобы обрамлять и подпирать мою невыносимую ностальгию».1

Но какая бы «длинная серия неуклюжестей, ошибок и всякого рода неудач и глупостей» ни закружила Набокова в новой, незнакомой для него обстановке, и как ни странно ему было думать о себе как об «экзотическом существе, переодетом английским футболистом», и какую бы опись «маскарад-ных впечатлений» ни приходилось составлять»,2 – во всей этой круговерти

уже был тот ориентир, та единственная, но необходимая точка опоры и точка

отсчёта, которая позволила Набокову не заблудиться в «чаще жизни», а распознать свой путь, свой узор. Волшебный фонарь ностальгии принялся так менять светотени, чтобы они не упускали из виду главную цель – во чтобы то ни

стало удержать в фокусе Россию.

«Красочное младенчество, – вспоминал Набоков, – которому именно Ан-глия, её язык, книги и вещи придавали нарядность и сказочность»,3 отступило

куда-то, в почти нерелевантную даль: «И вообще всё это английское, – размышляет герой “Подвига”, – довольно в сущности случайное, процеживалось

сквозь настоящее, русское, принимало особые русские оттенки».4 В эссе

«Кембридж» Набоков с какой-то даже отчаянной страстью, залихватски, поистине «по-русски» восклицает, что вот «…кажется, всю кровь отдал бы, чтобы

снова увидеть какое-нибудь болотце под Петербургом».5 Вторя ему, Мартын в

«Подвиге» «дивясь, отмечал своё несомненное русское нутро».6

Это, порождённое ностальгией (прошедшей через испытание депрессией

– «часами сидел у камина, и слёзы навёртывались на глаза»)7 переосмысление

самоидентификации вызвало цепную реакцию переоценок, имевших долгосрочные последствия для жизни и творчества Набокова. Кембридж оказался

первой и немаловажной узловой станцией, на которой ему пришлось выбирать

маршрут дальнего следования.

Прежде всего, как и герой «Подвига» – Мартын, – Набоков «то и дело чу-ял кознодейство неких сил, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе не такая лёгкая, счастливая штука, какой он её мнит».8 Шокированный непониманием произошедшего в России даже со стороны тех своих знакомых

английских студентов, которых он считал «культурными, тонкими, человеко-1 ВН-ДБ. С. 208.

2 Там же.

3 Там же. С. 207.

4 Набоков В. Подвиг. С. 324.

5 Цит. по: Долинин А. Истинная жизнь… С. 179.

6 Набоков В. Подвиг. С. 323.

7 ВН-ДБ. С. 209.

8 Набоков В. Подвиг. С. 362.

32

любивыми, либеральными людьми», но которые «начинали нести гнетущий

вздор, как только речь заходила о России»,1 – он, слывший «иностранцем» в

Тенишевском училище за то, что в разгар Первой мировой войны писал любовные элегии, теперь «много и мучительно спорил … о России».2 По собственной инициативе выучив наизусть лекцию, написанную по-английски отцом, он, в качестве оппонента докладчику, принял участие в университетской

дискуссии на тему «Об одобрении политики союзников в России». Текст лекции отнюдь не одобрял заигрываний британских властей с большевиками и

призывал их оказать помощь Деникину и Колчаку. Не имея опыта участия в

публичной политической дискуссии, Набоков-сын, изложив заученное, выдохся и замолк: «И это была моя первая и последняя политическая речь».3 Ка-тегоричность этого заявления не вполне соответствует действительности. Хотя

сам жанр (политической речи) как таковой, действительно, исключительно