Татьяна Шмыга - Счастье мне улыбалось Страница 13

Я считаю подарком судьбы, что в жизни мне встретилась такая удивительная женщина, такой крупный педагог, как Дора Борисовна Белявская. Среди ее учеников немало известных, выдающихся певиц. Достаточно назвать Елизавету Шумскую, Тамару Синявскую…

Дора Борисовна много лет проработала в ГИТИСе, где пользовалась всеобщим уважением. Мне рассказывал В. А. Канделаки, который в свое время тоже учился в ГИТИСе, как при ее появлении в институте знаменитые мастера, преподававшие здесь, такие, как Иосиф Моисеевич Раевский, Юрий Александрович Завадский, и другие педагоги-мужчины выстраивались по обеим сторонам нашей красивой лестницы и каждый старался поцеловать руку Доры Борисовны. В этом было не только признание ее педагогического таланта, но и преклонение перед ней как перед красивой женщиной. В молодости она была очень хороша — настоящая Суламифь, и эта стильная красота, эта женственность сохранялась у Д. Б. Белявской до конца ее дней…

В 1951 году, когда я заканчивала четвертый курс, нашу Глазуновку было решено закрыть — слить ее с ГИТИСом, создав на базе училища отдельный факультет артистов театра музыкальной комедии. Перейдя в институт, мы снова становились четверокурсниками. Нам предстояло проучиться здесь два года, и мы стали первым выпуском нового факультета.

В ГИТИСе бывшие «глазуновцы» сразу почувствовали, что здесь другая атмосфера. В училище все было проще, более свободно, там ощущалась теплота общего дома. А в институте нам показалось все холоднее, академичнее. И явно чувствовалась разница между старшекурсниками и младшими. В общем-то, это понятно: по мере взросления у молодых людей проявляются индивидуальность, характер, интересы, предпочтения, поэтому многие более осознанно, более строго начинают подходить к отбору друзей, приятелей.

Поскольку наш курс перешел в ГИТИС в полном составе, то нам особенно и не пришлось тратить время на привыкание к незнакомому коллективу. Для нас поменялись только здание и педагоги, да и то частично, потому что многие прежние преподаватели продолжали работать с нами и в институте.

В ГИТИСе я была уже менее скованной, менее стеснительной, почувствовала себя увереннее. Меня даже избрали от нашего курса в институтский комитет комсомола, где поручили культмассовый сектор. Правда, тяги к общественной работе я у себя никогда не замечала, и, когда уже в театре меня снова избрали, на этот раз секретарем комсомольской организации, я благополучно завалила всю работу. А когда по возрасту можно было выбыть из комсомола — вздохнула с облегчением. Что поделаешь, не рождена я для общественной деятельности.

В ГИТИСе нашим секретарем комитета комсомола был тогда Петр Щербаков, впоследствии игравший в «Современнике», во МХАТе. Работали мы дружно и учились с увлечением, особенно по специальным предметам. То есть шла обычная студенческая жизнь, конечно, с поправкой на те не слишком веселые времена — до смерти Сталина оставалось два года, и о том, что тогда творилось в стране, уже неоднократно рассказано во многих мемуарах.

Но молодость есть молодость. Мы, девушки и парни, всей компанией ходили и на футбол, и в театры… В комитете комсомола подобрались энергичные, компанейские ребята, кое-кто уже с замашками «пожить красиво». Они любили посидеть в ресторанах, конечно, не в шикарных — для этого у них просто не было возможностей, — а в обычных, недорогих, которых в те годы в Москве было немало. Иногда ребята брали с собой и меня.

Но чаще всего мы ходили в кафе при гостинице «Европа» — это в самом начале Неглинной улицы, за задним фасадом Малого театра, рядом со зданием Театрального училища имени Щепкина. Впоследствии гостиницу переименовали в «Армению», а кафе получило название «Арарат». Сейчас того здания уже нет — его снесли в конце 70-х годов. На его месте долгое время был пустырь, и лишь совсем недавно начали строить гостинично-ресторанный комплекс, сохранив одно из прежних названий — «Арарат». А в наше время там было очень симпатичное кафе, где подавались прекрасные бастурма, кофе, чебуреки. Это не теперешние так называемые чебуреки, которые сейчас продаются на каждом углу, начиненные неизвестно чем и неизвестно в каком масле приготовленные. Тогда чебуреки в кафе были фирменными. И, что немаловажно, вполне по карману студентам. Мы облюбовали это кафе и потому, что в нем было уютно, невысокие перегородочки, разделяли зал на своего рода комнатки. Каждая такая комнатка получалась совсем небольшой, но мы как-то умудрялись помещаться в ней целой компанией, вели бесконечные разговоры. Помню, как мы сбегали сюда даже с каких-то не интересных нам лекций.

Освоившись в кафе, на первом этаже гостиницы «Европа», мы потом стали подниматься выше — в ресторан. Помню, как однажды, придя домой, я поделилась с мамой:

— А я была в ресторане!

— Как же так? Ты же их не любишь! Ну, и с кем ты там была?

— Мы пошли всей компанией, с ребятами из комитета комсомола.

Мама залилась смехом:

— Вот чудеса! Надо было дорасти до уровня комитета комсомола, чтобы начать ходить по ресторанам!

Она имела в виду один случай. Я уже упомянула, что мои родители умели радоваться жизни: любили принимать гостей, ходили в театры, иногда позволяли себе шикануть — сходить в ресторан. И вот однажды они решили взять с собой в ресторан и меня. Мама специально для этого сшила мне бархатное платье с небольшим вырезом уголочком — чтобы было совсем как у взрослой девушки. А я застеснялась и этого выреза, и предстоящего выхода в ресторан и сказала:

— Я одна с вами не пойду! Давайте возьмем с собой и Танюшу.

У меня была хорошая подруга Танечка Голикова, умная, скромная, очень приятная девочка. Я подумала, что с ней вдвоем мне будет лучше в обществе взрослых людей.

Привели нас папа с мамой не куда-нибудь, а в «Метрополь». Сели, сделали заказ, нам принесли вкусные блюда. Все было красиво, приятно. Потом нам с Таней понадобилось выйти из-за стола. Мы поднялись, и пошли. И тут, на нас стали буквально глазеть мужчины, сидевшие за соседними столиками: ведь через зал ресторана шли девушки совсем «нересторанного» вида — молоденькие, скромные, с косичками… Помню, как мне было неприятно идти сквозь этот частокол откровенных мужских взглядов.

Когда мы вернулись за стол, глаза мои были полны слез, щеки пылали. Меня смутило это слишком заинтересованное внимание. Я тогда еще не очень понимала, почему мужчины в ресторане могут так смотреть. Вся пунцовая, готовая вот-вот расплакаться, я заявила родителям:

— Больше никогда в жизни не пойду в ресторан!

Мы уже заканчивали ГИТИС, когда умер Сталин.