Милош и долгая тень войны - Ирена Грудзинская-Гросс Страница 13

Таким образом, Милош занимался своим творчеством, поддержкой творчества других и вопросами сохранения национальной культуры. В беседах с молодыми, «опьяненными идеологией мальчиками» из «Искусства и нации» он чувствовал себя, вместе с двумя своими приятелями, человеком старшим, опытным и ответственным (ZPW, 112). Он искал здравомыслия, не говоря уже о внутренней свободе, условием которой было не поддаваться инстинктивному «желанию очищения, искупления грехов, разделения судьбы униженного и несчастного народа» (ZW, 17).

После начального периода войны его воодушевление угасло. И в этом литературовед Ян Блонский видит разницу между ним и Анджеевским, между поисками Милошем внутренней свободы в условиях порабощения и внешнего унижения и экзальтацией Анджеевского. Война, оккупация были ужасом и страданием, но прежде всего унижением. Против унижения был выставлен защитный мистико-романтический символический аппарат, превращавший лишения в самопожертвование, унижение — в заслугу перед народом, а слабость — в силу. Для Милоша это означало забвение реальности.

В ситуации военного давления сохранять подобную независимость было исключительно трудно. К тому же Милош испытывал и вну-тренние трудности, ведь вопросы чести, самопожертвования, общей борьбы были ему так же понятны, как и любому другому человеку, воспитанному в польской культуре. Его позиция вызывает почти машинальный протест, и даже сегодня, в мирной и безопасной ситуации, его колебания и сомнения редко прочитывают в его пользу. Казалось бы, по прошествии стольких лет можно принять к сведению, что оккупационная действительность не была черно-белой, что абсолютные нравственные маркеры в отношении нее следует использовать осторожно, что погибшие, возможно, не более правы, чем выжившие. И что беспрецедентное поражение Варшавского восстания подтвердило правоту двойственного отношения, какое испытывали к нему Милош и другие. Но осторожность и дистанция — не самая распространенная позиция в нашем восприятии войны. А позиция Милоша нетипична: как я уже говорила, польская культура не жалует ни индивидуализм, ни гражданскую ответственность. Милош посвятил себя личным обязательствам, и сегодня нам есть за что его благодарить.

III. Восстание и сила павших

История нарастает

В уже упомянутом стихотворении «Баллада» мать Тадеуша Гайцы, «навечно двадцатилетнего» поэта, возвращаясь с кладбища, жалуется:

А поэт как бы от себя добавляет:

Это один из множества моментов, в которых Милош возвращается к Варшавскому восстанию. Когда оно началось, поэт находился в пригороде, в центр пробраться не пытался. Он был противником восстания, но всю жизнь оправдывался за свое неучастие в нем в интервью и статьях, в стихах и прозе. Вместо того чтобы затихнуть, эта история — вновь процитирую Бялошевского — «нарастает»[61]. Само обсуждение целесообразности восстания становится преступлением против солидарности с павшими. Признание их жертвы напрасной порождает нравственный диссонанс. Вопрос о целесообразности является инструментальным, разговор о самопожертвовании — нормативным. А поскольку восстание завершилось катастрофическим поражением, эти два подхода к нему находятся в противоречии. Вопросы политики, последствий, подсчет потерь вынесены за рамки дебатов. На первый план в нынешней версии восстания выходит геройская смерть. Ее созерцание готовит к будущему выбору такой смерти, поскольку прививает иерархию ценностей, в которой жертвование жизни на благо общества имеет первостепенное значение. В контексте сомнения в такой целесообразности жертвы неизбежно стигматизируются.

С восстанием мы сталкиваемся ежедневно. Для нас его перекадрировали и вставили в новые плотные рамки, или фреймы, если обратиться к терминологии, которой вслед за Чарльзом Филлмором пользуется Юдит Батлер. Согласно его теории фреймов и лексической семантики, рамка (фрейм), или кадр, — это система понятий, образующих единую структуру; использование одного из ее элементов автоматически задействует всю систему. «Рамки (кадры) […] обозначают границы визуального поля»[62]. В результате cмещения кадра в его поле появляются новые значения и убирают из исторической отчетности неподходящие элементы, а следовательно, создают рамки реальности: принудительно удаляется содержание, мешающее конструированию правды. Подобные действия имеют нормативный характер.

Варшавское восстание обрело новые рамки благодаря действиям разного уровня — открытию музея, изменению школьных программ, памятникам, распространению свидетельств его участников. Теперь оно существует в нашем общем пространстве в вездесущей поп-форме, а она визуальна, вновь и вновь воспроизводима, таким образом восстание постоянно повторяется, пускай и бескровно. Это первое искажение его смысла, ведь герои восстания, те, что умирают на экранах, на сувенирной одежде, в школьных учебниках и в музеях, хоть и залиты кровью, но все еще живы. Это иконы геройской смерти, то есть смерти, гарантирующей бессмертие.

Культ восстания — часть государственного способа представления истории. Его можно назвать патриотическим усилением: верность народу и гордость им являются ключевым объединяющим сообщество элементом. Это подход напыщенно-мартирологический, что подтверждает культ «прóклятых солдат» и воздаваемых им почестей. Это фантастическое (если не сказать — фанатичное) увеличение числа музеев, памятников, реконструкций битв и восстаний, патриотических фильмов, периодических изданий, научно-популярных книг: история стала новой религией, а историки — ее священнослужителями. Когда-то, быть может, истории предстояло извлекать уроки, сегодня она должна мобилизовывать и учить личность быть частью народа. Солидаризм, против которого восставал Милош, сегодня цветет пышным цветом, хотя нет ни войны, ни даже, как представляется, военной угрозы. Ее нет извне, но сигнал тревоги и готовность к бою зарождаются в самом народе и принуждают к единодушию. Это своего рода насилие, служащее поддержанию унифицированной национальной идентичности.

В ситуации угрозы обязанность граждан — приготовиться к обороне; оборона необходима и тогда, когда ставится под сомнение репутация народа. Сложно рассматривать аргументы по существу, когда мы задаем так называемые трудные вопросы о поведении поляков по отношению к евреям во время войны, обоснованности решения о восстании и о том, что общество подчинилось ялтинским договоренностям. Тогда разговор переходит в