Вадим Парсамов - Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. Страница 13

Однако Наполеон опередил русского царя, что лишь подтвердило неизбежность этой войны. Народной эта война, по мысли Фонвизина, является не только потому, что в ней принимал участие народ, но и потому, что она изначально соответствовала интересам русского народа. Ход военных действий Фонвизин излагает с максимальной объективностью, нигде не переоценивая военных способностей русской стороны. По его мнению, «нигде Наполеон не встретил такого упорного сопротивления, как в достопамятную кампанию 1812 года в России. Хотя наши солдаты уступали в той восторженной, пламенной храбрости в нападении, какою французы побеждали все европейские армии, но зато наши выигрывали у них непоколебимою стойкостию и упорством в обороне».

В своей оценке М. Б. Барклая де Толли Фонвизин, отдавая должное полководческим качествам и личному мужеству, показывает, что непопулярность Барклая была тем не менее вполне закономерна. «При всех достоинствах Барклая де Толли, человека с самым благородным, независимым характером, геройски храброго, благодушного и в высшей степени честного и бескорыстного – армия его не любила за то только, что он немец! В то время, когда против России шла большая половина Европы под знаменами Наполеона, очень естественно, что предубеждение против всего не русского, чужеземного, сильно овладело умами не только народа и солдат, но и самых начальников»[116]. И тем не менее Фонвизин подчеркивает, что именно Барклаю русская армия в первую очередь обязана своим спасением. «Главная его заслуга была та, что он, уклоняясь от решительного генерального сражения с Наполеоном, в столь продолжительное и трудное отступление беспрестанно угрожаемый неприятелем, который был гораздо сильнее его, успел сберечь армию, удержать ее в порядке и сохранить артиллерию, которая почти равнялась числом орудий с неприятельской и была в превосходном состоянии как в материальном отношении, так и по воинственному духу»[117]. Характерно то, что М. И. Кутузов не только не получает у Фонвизина столь высокой оценки, но в самом его назначении на должность главнокомандующего декабрист видит несправедливость общественного мнения, оказавшего давление на царя.

Осознание спасительного характера отступления в начальном этапе войны не могло сгладить в памяти мемуаристов тяжелой психологической травмы, нанесенной армии этим маневром. Александр Николаевич Муравьев, прошедший всю войну от Вильны до Москвы, а затем от Москвы до Парижа, хоть и писал, что «нельзя также не дивиться твердости характера Барклая де Толли, который, несмотря ни на что, хладнокровно продолжал свой план отступательной войны, которую, вопреки всем, признавал необходимою»[118], тем не менее в своих «Записках» главное внимание уделяет тому настроению, которое царило в отступающих войсках. «Хотя армия наша отступала в чрезвычайном порядке, – пишет мемуарист, – но у всех на душе лежало тяжкое чувство, что французы более и более проникают в Отечество наше, что особенно между офицерами производило страшный ропот». Далее А. Н. Муравьев приводит стихотворение одного гусарского офицера, выражающее «совершенно мнение и состояние духа образованной части нашего войска». Стихотворение это написано по-французски, что, в общем, неудивительно, так как автор принадлежал к той части русского дворянства, которой привычней и легче было выражать свои мысли по-французски.

Les ennemis s’avancent á g[ran]ds pasAdieu, Smolensk et la Patrie,Barclay toujours évite les combatsEt tourne ses pas en Russie.N’en doutez pas, car de son grand talentVous ne voyez que les prémices.Il veut, dit-on, changer d’un instantTous ses soldats en écrévisses![119].

Замена Барклая Кутузовым на посту главнокомандующего описывается А. Н. Муравьевым довольно скупо. Мемуарист лишь констатирует: «Кутузов, осыпанный благословением всей России и сосредоточивший в себе надежды всего государства, прибыл через Гжатск в Царево-Займище»[120]. Отсутствие традиционного при описании этой сцены развернутого панегирика в адрес нового главнокомандующего свидетельствует о том, что декабрист по прошествии времени понял смысл барклаевского отступления и не видел в действиях Кутузова каких бы то ни было отступлений от избранной его предшественником тактики.

Бородинское сражение также по-разному оценивалось декабристами. В. И. Штейнгейль в 1814 г., находясь еще в состоянии победной эйфории, писал о Бородинском сражении как о победе русских, причем явно приписывал Наполеону то, чего он никогда не говорил: «В первый раз он сам признался, что он разбит»[121]. В действительности же Наполеон так оценил Бородинское сражение: «Из пятидесяти сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех»[122]. Позже декабристы более сдержанно оценивали Бородино. П. А. Муханов, признавая бессмысленность сражения с военной точки зрения, писал: «Сдача Москвы без боя была мысль ужасная: нравственное состояние армии и жителей столицы того положительно требовали, хотя все выгоды дела должны были быть на стороне французов»[123].

М. А. Фонвизин считал, что Бородино всего лишь не было проиграно русскими. «Никогда Наполеон не встречал такого упорного сопротивления от войска малочисленнейшего его армии. Потеря с обеих сторон была неслыханная. Несмотря на все усилия Наполеона, русские ночевали на поле сражения – армия неприятельская так была расстроена, что не могла преследовать нашу, отступавшую на другой день к Можайску. Убыль в наших войсках была так велика, что полки, построенные в один только батальон, едва были заметны между длинными рядами пушек с их зелеными ящиками. Русская армия непобежденная отступила к Москве»[124]. Здесь все точно, кроме утверждения, что по численности русская армия значительно уступала французской. По данным Н. А. Троицкого, русская армия вместе с казаками и ополченцами насчитывала 154,8 тыс. человек, а наполеоновская – 134 тыс.[125]

А. Н. Муравьев также достаточно сдержанно оценивал результаты Бородинской битвы: «Бородинское сражение, хотя и не почиталось нами за победу, но мы не могли также считать себя побежденными, потому что правый наш фланг оставался на прежней позиции и даже ночью занял опять отбитую у нас Раевского батарею, и вместе с тем французы в ту же ночь несколько отступили»[126].

В 1839 г. вышло двухтомное описание Бородинского сражения Ф. Н. Глинки. В. Г. Белинский назвал эту книгу «народной в полном смысле этого слова»[127]. В ней Глинка на практике воплотил те требования, которые сам провозгласил почти четверть века назад в статье «О необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года». Это произведение написано воином, очевидцем и русским патриотом. Исторический, панорамный взгляд на важнейшее событие не только войны 1812 года, но и русской истории в целом сочетается с тщательным изображением деталей сражения, которые могли быть известны только его участнику и которые прекрасно вписываются в общую картину боя. Глинка мастерски меняет планы изображения от общегок среднему, от среднего к крупному и т. д. Благодаря этому его повествование приобретает напряженный динамизм и зрелищный эффект. Неслучайно автор неоднократно апеллирует к живописцам, как бы призывая при этом читателя мысленно перевести словесный текст в живописное полотно. Все изложение пронизано единой концепцией народной войны. Бородино в представлении Глинки является ярчайшим подтверждением этой концепции. Ненужное в строго военном отношении сражение было дано по требованию всего народа: «Мудрая воздержанность Барклая не могла быть оценена в то время. Его война отступательная была, собственно, война завлекательная. Но общий голос армии требовал иного. Этот голос, мужественный, громкий, встретился с другим, еще более громким, более возвышенным, с голосом России»[128].