Иулиания - Он хотел жить и умереть странником. Воспоминания об иеросхимонахе Алексии Страница 13

«Суровые будни» отца Мардария

Покой и праздность – гибель душе,

и больше демонов могут вредить ей.

Св. Исаак, Сирин

Утром батюшка обычно растапливал печку, варил

кушать. Это как «развлечение» – сон отходит, ведь ночь не спал. Трапеза в час дня.

– После обеда сажусь читать или иное что-нибудь делаю: иду в лес дровишек нарубить, что-нибудь подремонтирую… Вижу, что по времени хватит трудиться физически, пора отдохнуть. И бросаю. Около трех часов дня иду, ложусь. А сон – как после пасхальной ночи. Упадешь и мгновенно «отключаешься». Проснулся, ага, полчетвертого. Еще полтора часа можно почитать. Беру книгу, а сон уже отошел. Сон его надо перебить, и он отходит – пришел-ушел. Берусь за книгу – почитаю немного. Я любил читать, ох, как любил. Библию два раза прочитал! Серафим Саровский говорил, что кто прочитает Библию два раза, тот получит особую благодать – умиление. И уныние не будет давить. А тут уже и пять часов. Будильника у меня не было, он мне не нужен был. А были карманные часики – братия подарили. В пять часов на вечерню становлюсь. И вот открыты Минеи, Следовательная Псалтырь, «Благослови душе моя, Господа…» наизусть знал, а «Господи, воззвах» – там уже стихиры, надо с Минеи брать. А стихиры ведь такие умилительные, в них заложен такой смысл, такая глубина духовная. Всё внимание там. Думаю: «Боже, какая это сила, какая благодать!..» Прочитывал умом. Боялся петь. Вообще, пение у меня «выключалось», потому что молитва не поется, а читается. Пение отвлекает, и тогда я молча молюсь. Стану на коленочки, а книги – передо мною, и про себя стихирки читаю. Потом дальше, дальше: вечерня, утреня. Я на коечку кладу подушку, покрываю ее чистым платком и на нее кладу книги, так и вычитываю. А когда кушаю, то на койку сяду, кашицу – на коленочки. Келья у меня маленькая была: два метра на полтора. Ни стола, ни стула – ничего не было.

Батюшкина жизнь вся была посвящена молитве: «Правило читаю, каноны вычитываю, Псалтырь. После каждой кафизмы – помянник. Ой, у меня столько по-мянников было! Как я любил поминать! Обычно, когда люди дают записки, какое-то время их почитал, и можно сжечь, а я не могу. Хоть раз в месяц, но всех помяну. Около двух часов читал я помянники за упокой и за здравие. Ну, как оставлю? Как сожгу? Имена сожгу? Душеньки ведь…»

Беспредельная любовь старца к людям, которая источалась и изливалась на всех вокруг него и на весь мир, и выражалась, прежде всего, в непрестанной молитве. Тому, кто молится в духе и истине (Ин.4, 23–24), дается во Христе любовь к ближнему. От большой любви он сам был готов пострадать за других, знал, что за грехи близких перед Христом отвечать будет он. Поэтому так молился Господу о прощении их.

Такое отношение к поминальным записочкам было свойственно и отцу Виталию, о котором вспоминал впоследствии отец Мардарий.

«Однажды один иеромонах наведался в пустынную церковку, принеся с собой огромную, хорошо переплетенную книгу, где чьей-то искусной рукой в три ряда на каждой странице каллиграфически были написаны имена, сообщенные ему доброхотными жертвовательницами. Отслужив всего лишь одну литургию, во время которой отец Виталий в алтаре прочитал все эти имена, иеромонах вновь отправился в город, навсегда оставив книгу в алтаре. Отец Виталий, этот абсолютный бессребреник, в течение целого года (!), после исполнения своего келейного правила, ежедневно стоял в алтаре и едва успевал за два часа прочитывать объемистый том, в котором насчитывалось не менее двадцати пяти тысяч имен».

Но вернемся к «суровым будням» отца Мардария. Батюшка, живя в пустыне, практически не знал, что такое уныние. Если и случалось отцу Мардарию унывать, то вот по какому поводу «Я немножко унывал зимой, когда снега выпадало много. Пока покидаю снег, уже нет сил правило выполнять. Сижу, ноги дрожат, руки трясутся, голова болит. Как лягу и не помню, как засну, а правило же надо выполнять. Думаю: «Господи, значит так Тебе угодно». Я же не рад, что снег так идет. По пять метров снега выпадало. Бывало, с гор лавина идет, а ты сидишь в келье и вдруг слышишь шум, гул… «Господи, помилуй, лавина пошла!» Чувствую, келью как будто прижало. Лавина прошла, а я смотрю и вижу, что окна в сарае завалены, дверь из кельи открыть не могу, так как ее придавило снегом. Господи, помилуй!

Думаю: «Ну, все!.. Что делать?» Хорошо чурки большие среди дров были. «Пока снег рыхлый, буду пытаться что-то делать». Беру чурку и этим поленом в дверь – бух, бух! Она чуть-чуть поддается. О! Двигается! Еще на четверть! Еле боком вылез. И давай кидать, кидать от двери этот снег! Так раза два в год бывает. А если нет лавины, просто идет снег, то это тоже опасно. Он все кругом заваливает – стена может не выдержать, или крыша может упасть. Келья-то стоит не на ровном месте, а на склоне, и если не откидывать снег со стороны склона, то спрессовавшаяся снежная масса может покосить или совсем разрушить келью. Тогда конец, считай, что все пропало. Поэтому работать приходилось по много часов, суток не хватало. Я откидывал снег, чтобы очистить откос от склона горы до стены, чтобы на келью не давило. Вот так бывало зимой. И это меня немножко в уныние приводило. Думаю: «Что ж такое, Господи? Я думал, тут буду молиться, а что-то не то выходит». Зато летом, когда снега нет – никаких проблем. А зимой – кидаю, кидаю. Но бывает, прекратится снегопад – вот милость Божия. «Ну, – думаю, – слава Богу, теперь откидывать нет нужды. Вернусь опять за свое правило».

Малый волос беспокоит око, и малое попечение губит безмолвие; ибо безмолвие есть отложение всех помышлений, не относящихся к делу спасения, и отвержение всех попечений, даже и тех, которые по-видимому основательны.

Преп. Иоанн Лествичник

Батюшка подвижничество свое скрывал. Но братья, иногда приходившие посетить старца, не могли не заметить его строгой жизни. Как впоследствии рассказывал один пустынник: «Живя на озере, отец Мардарий не пек себе хлеб, а пользовался сухарями, которые иногда ему приносили. В основном он заваривал одну муку в кастрюле и ложкой кушал этот кисель сине-серого цвета вместо хлеба, который назывался «гомоло».

Мы оценили этот подвиг, потому что без хлеба, чтобы ты ни ел, какую бы густую кашу или еще что-нибудь, то через два-три часа снова хочется что-то скушать. А батюшка нес такой подвиг довольно долго. Много лет. Кушал он в основном гречневую кашу. Самой большой «роскошью» и утешением была для него селедка, которая покупалась осенью, резалась на кусочки, складывалась в бидон и заливалась растительным маслом. Если осень была теплая, то эта селедка скоро приобретала характерный «душок» протухшей рыбы. Но отец Мардарий все равно употреблял ее по праздникам в течение нескольких месяцев. Положит несколько ложек гречневой каши в мисочку и туда же кусочек селедки. Это была для него праздничная трапеза. Чай он не пил. В основном употреблял теплую или холодную воду с сахаром или медом, которые иногда ему приносили. Ни борща, ни супа, ни тем более каких-либо салатов-винегретов или других блюд у него не было – только каша, в которую часто добавлял крапиву, ржавая селедка и мед. Это было его подкреплением и утешением в течение многих и многих лет».