Геннадий Чагин - Армянский переулок,11 Страница 13

II примечании к одному из доносов находим: «Поручик Тютчев (брат поэта-Авт.) был издавна друг неизменный и неразлучный свиты е. и. в. по квартирмейстерской части полковника и кавалера Колошина (Петра Ивановича— Авт.) и брата его (Павла.— Авт.), служащего в каком то из присутственных мост московских. В зииму 1823 года, в бытность в Москве поручика Тютчева, Кологин (статский) виделся с ним ежедневно (хоти можно предположить тому причиною завязки свадьбы оного Колошина с графинею Салтыковой, делаемой в доме отца оного Тютчева, надворного советника Тютсева).., Но желательно бы знать, не открывал ли Колошин Тютчеву каких-либо замыслов или по крайней мере существования Московского тайного общества...»

Подтверждение этому находим в вышедшем а 1984 году XVIII томе сборника «Восстание декабристов» (стр. 9), где говорится, что декабрист П. И. Колошин был действительно женат с 1823 года на графине Л. Г. Салтыковой (видимо, их сватовство могло состояться в доме в Армянском переулке), которая не покинула мужа, ставшего в 1820 году узником Петропавловской крепости. Интересен и такой факт — их дочь Софья стала подругой детства Льва Толстого (а сам великий писатель приходился дальним родственником Ф. И, Тютчеву). Сколько же здесь переплелось судеб!

А вот что еще по этому поводу доносил Ипполит Завалишин: «Шереметьев... в 1823 году, с февраля месяца по июнь того же года, жил в Москпе, в доме дяди нашего надворного советника Тютчева (там же жил и И. Завалишин— Авт.). В одном же доме со мною жили

Якушкин и Шеремотьев... Тут я видал часто Колотила (статского), тут говорили они весьма вольно о правительстве, религии и проч.; тут, помню я, собрались раз: Александр Бестужев (неизвестно мне зачем тогда приехавший в Москву), Колошин (статский), Якушкин, Шеремотев и Ранч...». Вот сколько лиц, причастных к тайным обществам, перечислено и в том числе родственники поэта, его учитель в юности Ранч...

В своих записках А. Бестужев, рассказывая о поездке в Москву в 1823 году, в частности, свидетельствовал: «Обед у Тютчева... Знакомство с Ранчем...» А вот о чем шел разговор москвичей с уже пожинавшим лавры известности в связи с выходом первого номера «Полярной звезды» Александром Бестужевым, побывавшим тогда в доме Тютчевых в Армянском переулке, осталось неизвестно...

Но вот наступил 1825 год. С весны вновь начали съезжаться в дом Тютчевых гости. Едет на отдых служивший в Петербурге старший сын Николай. 11 июня в первый длительный отпуск приезжает, наконец, долгожданный Феденька. Мать Екатерина Львовна уже знает от верного Николая Афанасьевича о неудачном романе сына с юной графиней Амалией Лерхенфельд и старается вниманием и любовью успокоить его сердце. Вновь в доме едущий проездом к мачехе в Казань (его мачеха — родная сестра матери поэта) лейтенант 8-го флотского экипажа Д. И. Завалишин. Чтобы сделать сюрприз товарищам, он прихватил из Петербурга только что начавшие ходить по рукам списки грибоедовской комедии.

«Привезенным мною экземпляром «Горе от ума»,— вспоминал он,— немедленно овладели сыновья Ивана Николаевича, Федор Иванович... и Николай Иванович, офицер гвардейского генерального штаба, а также и племянник Ивана Николаевича Алексей Васильевич Шереметов, живший у пего же в доме... Как скоро убедились, что списанный мною экземпляр есть самый лучший из известных тогда в Москве, из которых многие были наполнены самыми грубыми ошибками и представляли сверх того значительные пропуски, то его стали читать публичио в разных местах и прочли, между прочим, у кн[ягини] Зинаиды Волконской, за что и чтецам и мне порядочно-таки намылила голову та самая особа, которая в пьесе означена под именем кн[ягини] Марьи Алексеевны».

Оказывается, не только Фамусов в комедии «Горе от ума» боялся мнения Марьи Алексеевны. Да это и немудрено. Как предполагают, выведенная в комедии под ее именем княгиня Мария Алексеевна Хованская была хорошо знакома родителям поэта. Тетка А. И. Герцена, воспитательница его будущей жены Н. А. Захарьиной, известна была в Москве сварливым характером, едким языком и меткими злыми суждениями, которых так боялись посетители московских салонов, неизменно встречавших там и Марию Алексеевну.

Но, конечно, не для того, чтобы читать в литературных кругах Москвы будущую знаменитую комедию, приехал сюда Завалишин. Об этом он и сам подробно писал в своих воспоминаниях: «Хотя граф Остерман-Толстой, у которого в доме я жил в Петербурге вместе с Леонидом Голицыным и другими племянниками его и который особенно любил меня, находился в то время в Москве, однако я не остановился у него, чтобы не быть стеснену в приеме приезжавших ко мне, и поместился в доме Тютчевых в Армянском переулке, где теперь горихвостовское заведение (приют для вдов и сирот служителей церкви.— Лет.). Я занимал там почти весь верхний этаж, и ко мне был особый ход, так что члены общества могли беспрепятственно посещать меня».

При условии, что Завалишин не всегда бывал скромен в своих записках, в данном случае ему можно поверить — в доме Тютчевых у него действительно могли бывать некоторые члены тайных обществ. И хотя Дмитрий Ирииархович не входил в число наиболее активных членов Северного общества, двадцать лет каторжных работ, па которые он был осужден, несмотря на все старания родственников и знакомых смягчить ему наказание, говорят сами за себя.

Живет в доме и Надежда Николаевна Шереметева. И у нее гости. Собиралась приехать с сыном и мужем, к матери поближе, ожидающая второго ребенка дочь Анастасия Якушкина. Рядом с матерью живет сын Алексей, долгое время безнадежно влюбленный в свою двоюродную сестру Дашу Тютчеву, женитьбе на которой препятствуют родители и церковь. Приезжает нередко в гости с мужем Михаилом Муравьевым старшая дочь Пелагея. Москва живет петербургскими новостями, которые не всегда утешительны.

Вновь встретились, как будто и не было трех лет разлуки, старые приятели Тютчев и Погодин. Но нет, все-таки разлука сделала свое дело. Приезжий дипломат произвел на своего приятеля не очень выгодное впечатление. В дневнике Погодина об их первых встречах читаем: «Увидел Тютчева, приехавшего из чужих краев, говорили с ним об иностранной литературе, о политике, образе жизни тамошнем и пр. Мечет словами, хотя и видно, что он там не слишком занимался делом; он пахнет двором... Отпустил мне много острот: «В России канцелярия и казармы. Все движется около кнута и чина. Мы знали афишку, но не знали действия». В этих фразах ясно виден сарказм молодого поэта, направленный в адрес аракчеевского режима, установившегося в последние годы царствования Александра I.

Встречи друзей продолжаются, но уже с вежливой натяжкой. Они беседуют о Байроне, «о бедности нашей в мыслях». Автора дневника что-то начинает раздражать в приятеле, и он записывает: «Говорил с Тютчевым, с которым мне не говорится. Остро сравнивал он наших ученых с дикими, кои бросаются на вещи, выброшенные к ним кораблекрушением». А ведь и сам Михаил Петрович очень скоро попадет в лагерь российских ученых-историков.