А. Диесперов - Блаженный Иероним и его век Страница 13

"О пустыня, зацветающая цветами Христа! О уединение,  где  родятся  те  камни, из  которых  строится  в Апокалипсисе град  великого царя! О безлюдье, веселящееся присутствием Господа". И он зовет туда своего друга: "Пусть малый внук повиснет на шее твоей, пусть мать, растрепав волосы и разрывая одежды, показывает грудь, которою питала тебя, пусть отец лежит на  пороге — спеши,  спотыкаясь  о  твоего отца,  лети,  не  проронив  слезы,  ко  знамени  Креста.  В этом случае быть жестоким тоже есть род любви".

Выше мы говорили о том, как невыгодно отразилась школа на литературном таланте Иеронима. Эти короткие образцы могут подтвердить читателю справедливость наших слов. Иероним сам признавался впоследствии: "Но в этом письме мы еще, согласно с возрастом,  дозволяли  себе словесную  игру  и, еще  не остыв от увлечения риторикой,  украсили кое-что схоластическими цветами". Даже тогда,  когда  он употреблял  все  усилия  быть естественным, Иероним  все-таки  не мог вполне достигнуть  этого.  Так,  в  Халкиде же  было  написано — может быть,  как  красноречивое поощрение к подвигу между прочим и самого автора — то "Житие  Павла  Пустынника",  из  которого  мы  приводили описание встречи Антония с сатиром. По поводу последнего  произведения чрезвычайно любопытна жалоба Иеронима, вырвавшаяся у него в сопроводительном письме, при посылке книжки старцу Павлу из Конкордии: "Посылаем  тебе тебя  же, то  есть старцу Павлу Павла старейшего. В этом труде мы много работали  над  упрощением  речи  ради ее  доступности  для простых  людей. Но  не знаю  почему, даже наполненный водой сосуд сохраняет все тот же запах, который воспринял некогда от первоначально бывшего в нем напитка". Впрочем, этот запах вполне отвечал литературным вкусам века, и письма халкидского пустынника  имели большой успех  в  Италии.  Ими зачитывались, их учили наизусть. "Книгу, которою когда-то еще юношей я поощрял Илиодора к иноческому удалению от мира, она (Фабиола. — А. Д.) знала наизусть". Однако, Иерониму  не  пришлось  долго  пользоваться гостеприимством пустыни. Партийная вражда проникала  даже  туда,  в  среду  отшельников,  и  повела  к ожесточенным нападкам между прочим и на Иеронима, которого каждая из сторон хотела видеть своим и в то  же  время  ни одна  не  могла  завербовать  к  себе окончательно. Для характеристики века  знаменателен самый предмет  спора,  порожденный,  как и  большинство  распрей  тогда  в  христианском  мире,  до  известной  степени  соблазном Ария.  В  Антиохии,  не  считая чисто арианской партии, оказалось еще три враждебных лагеря среди самих правоверных под верховодительством епископов Павлина, Мелетия и Виталия. Их  различия определялись, во-первых, большей  или меньшей прикосновенностью к арианской схизме, но главным образом догматическим разногласием по вопросу об ипостасях. Павлинианцы стояли за одну ипостась в трех лицах, мелетианцы же признавали существование трех отдельных ипостасей. Чисто словесное недоразумение повело, однако, к длительной междоусобице и непримиримой обоюдной ненависти приверженцев  того  и  другого  толка.

Для Иеронима, с его отвращением к богословской казуистике и даже неспособностью разбираться в чисто софистических, на которые были способны лишь греки, тонкостях, эти неурядицы оказывались тем более тягостными, что от него все требовали немедленного заявления о своей вероисповедной солидарности с какой-либо из этих взаимно-нетерпимых догм. Едва не подвергшийся насилию, он решил прибегнуть наконец к авторитету римского первосвященника, — и эти письма Иеронима к папе Дамазу в высшей степени интересны как одно из самых ранних признаний примата Римского престола в управлении вселенской церковью.

"Между тем как дурной сын расточил отцовское достояние, только у вас одних это наследие сохраняется неприкосновенным. У вас земля, тучная удобрением, приносит сторицею плод от чистоты Господнего семени. Здесь (на Востоке) пшеница, брошенная в борозды, вырождается в плевелы и овес. Теперь на Западе восходит солнце правды, на Востоке же оный павший Люцифер выше звезд воздвигает свой трон. Вы — свет мира, вы — соль земли, вы — сосуды золотые и серебряные: здесь же сосуды глиняные и деревянные, которые ждут железного жезла и вечного пламени... Знаю, что на этом камне (кафедре Петра. — А. Д.) зиждется церковь; и кто ест агнца вне дома сего — тот нечистый; и если кто не будет в ковчеге Ноевом — погибнет среди бурных вод потопа".

Поразительны также слова: "Если прикажете, пусть будет составлен новый Символ, вместо Никей-ского, пусть мы, правоверные, исповедуем (Христа) одними и теми же словами вместе с арианами". Дальше этого в признании решающего голоса папы идти было почти невозможно. Правда, у Иеронима есть другое место, уничтожающее собой все только что  высказанные  утверждения: "Не  должна  считаться иною церковь Рима и иною церковь всей остальной земли. И Галлия, и Британия, и Африка, и Персия, и Восток, и  Индия, и  все варварские народы одного почитают  Христа,  соблюдают  единое  правило  истины. Если говорить об авторитете,  то все-таки мир больше Рима.  Где  бы  ни  был  епископ, в Риме  ли, Евгубии, Константинополе, Регии, Александрии, Танах — то же достоинство его и то же священство. Мощь богатства и униженность бедности не (в некоторых рукописях отрицание отсутствует. — А. Д.)  делают  епископа высшим  или низшим. Все, впрочем, преемники апостольские". Возможно, что важность только что приведенного  отрывка  и повела  к  таким  подозрительным разночтениям, которые связываются с ним (см. примечания у Migne).

Ответ Дамаза нам неизвестен. Но каким бы он ни был, Иерониму все-таки пришлось расстаться со своим недолговременным убежищем. "Ни малого уголка пустыни не хотят уступить мне. Каждый день вопрошают о вере, как будто бы я без веры принял крещение. Исповедаю, что хотят они — этого им мало. Подписываюсь под этим — не верят. Одного добиваются, чтобы я ушел отсюда. Я уже готов и на это; они уже отняли часть души моей, возлюбленнейших братий моих, и те хотят уходить, уже уходят отсюда, говоря, что лучше жить среди зверей, чем среди таких  христиан".

И  действительно, Иероним  бежал, наконец, цитируя Вергилиев стих:

"Что за дикий народ. И какие варваров нравы В этой стране: в песках лишены мы даже приюта". Вновь мы находим Иеронима в Антиохии, где, между прочим, он был рукоположен в пресвитеры. Относительно этого пресвитерства следует заметить, что, несмотря на свой сан, Иероним никогда не совершал евхаристии — "по недостоинству". Указанная трогательная подробность находит себе объяснение в том представлении нашего святого (в данном случае не разделяемом церковью), что личные качества священнослужителя отражаются на силе и действительности совершаемого им таинства: "Также и священники, которые отправляют евхаристию и разделяют кровь Господа народу Его, поступают нечестиво, думая, что εύχαρκττίαν производит самое слово священнослужащего а не заслуги священных лиц, о которых говорится: Пусть священник, на котором есть пятно, не приступает с приношениями к Господу". В Антиохии же Иеронимом был написан "Диалог против Люцифериан", известных своей непримиримостью по отношению к еретикам, хотя бы и желавшим снова вступить в лоно церкви. Затем вскоре Иероним появляется в Константинополе, где его наставниками и друзьями были такие люди, как Григорий Назианзин (Богослов) и Григорий Нисский. Здесь Иероним выполнил одну из своих обширных работ — перевод "Хроники Евсевия" с греческого на латинский язык, чем дал соотечественникам возможность познакомиться с хронологическим сводом всеобщей истории, которого сами римляне до сих пор не имели. Это не был только перевод в большей части сочинения: Иероним сделал множество дополнений в том, что касалось римской истории, и, наконец, последние годы и события "Хроники" (от времени Константина Великого) были всецело внесены им, так как труд Евсевия обрывался на 325 году. Данное полусамостоятельное произведение Иеронима имеет большое значение и для нас, так как греческого текста "Хроники" в настоящее время не существует (правда, в XVIII-м веке найден еще армянский перевод того же сочинения Евсевия). Среди же богословских работ Иеронима, появившихся в константинопольский период жизни, заслуживает внимания перевод толкований Оригена на пророков Иеремию и Иезекииля.