Эмиль Людвиг - Судьба короля Эдуарда Страница 13

Обманутые офицеры обнаружили побег. Оцепенев от ужаса, они всматривались в небо и вздохнули с облегчением лишь тогда, когда «угнанный» самолет сел на землю, которой сотни лет владели предки принцев.

В полете братья были близки, как когда-то в детстве, но продолжалось это всего час. Почти сразу после приземления они вновь разлучились на годы. Летом 1919 года, когда принц Уэльский совершал свои поездки по Британской империи, младшего брата отправили в Кембриджский университет. Альберт снова обрел здесь домашний очаг, который всегда был для него жизненной необходимостью, а когда-то в Оксфорде Эдуард был этого лишен. Доктор Грэг, получивший чин майора, с помощью своей жены обустроил для принца простой и удобный загородный дом. Ехать до Тринити-колледжа было недолго, особенно на велосипеде, а принц, как и королева Голландии, неизменно питал к велосипеду особую любовь. Принц, которому уже исполнилось двадцать четыре года, все сильнее привязывался к домашнему уюту. Он сам признавался, что «полученное воспитание не заставило его полюбить дворцы». В этих словах слышны голос и интонация его отца. Видя их вместе на фотографии, где сын, встретив вышедшего из автомобиля отца, стоит с ним бок о бок под зонтом, хотя погода при этом хорошая, понимаешь, почему король Георг чувствовал себя ближе ко второму сыну, нежели к первому.

Студентом Альберт узнал из книг больше, чем его брат. Он даже коллекционировал труды по истории и политической экономии, рьяно заполняя пробелы в собственном образовании, интересовался древностью и разного рода феноменами; но не прочь был и развлечься со своими товарищами. Однажды его наказали за то, что в мундире студента он курил на улице. «Цербер-надзиратель оштрафовал меня на шесть шиллингов восемь пенсов», — рассказывал он позднее, утверждая, что та сигарета оказалась самой дорогой в его жизни.

Иногда Альберту приходилось менять студенческий мундир на парадную военную форму, потому что если старший брат отсутствовал, ему вменялось в обязанность встречать в Дувре господина Пуанкаре или персидского шаха. Подобные случаи вселяли в него страх и смущение — принц очень стеснялся своего заикания. Друзья замечали, что перед публичным выступлением Альберт на протяжении нескольких часов был мрачен: его терзали страх и сомнения. Поэтому — мы ссылаемся на Дарлишира, автора «Authentic Life»[13] — он подбирал со своим преподавателем слова, которые легче всего выговорить. Поскольку Альберту особенно трудно давалось произношение звука «к» (это сильно его смущало, когда он был курсантом, потому что, заикаясь, он не мог выговорить слово a quarter[14]), он старался любыми способами избегать слова king[15]. Поскольку публично он выступал чаще всего от имени своего отца, Альберт просто говорил my father[16].

Нарушая традицию, принц отступал от сухой официальной формы и говорил просто как любящий сын, и обращение его от имени отца звучало, должно быть, более убедительно, потому что официальные речи, пусть даже самые торжественные, мало что говорят человеческому сердцу.

Принц Альберт преодолел желание жить только частной жизнью; желание тем более понятное, если вспомнить об особенностях его характера и физическом недостатке. «Я считал его тогда одним из самых достойных людей, каких только знал, потому что даже его вид: гордая посадка головы, развернутые плечи — все свидетельствовало о решимости держать удар», — рассказывает один из товарищей Альберта по университету.

Второй сын короля мог отдаваться личным пристрастиям и принадлежать себе в гораздо большей степени, чем наследник престола, и стремление Альберта готовиться к службе на пользу Англии диктовалось, должно быть, только той мыслью, что второй может легко стать первым, как доказывал ему пример собственного отца. Альберт нисколько этого не хотел, но, тем не менее, обязан был учитывать подобную возможность.

Не прошло и полугода, как вернувшийся с фронта принц Уэльский стал любимцем народа. Если он улыбался, его называли Прекрасным принцем; если выглядел грустным, — именно таким чаще всего бывало выражение его лица, когда он не следил за собой, — его называли Галаадом[17]. Но почему его любили? Имя его не связывалось ни с одной из одержанных побед, и о подвигах своих он никогда не рассказывал. Принц Уэльский старался держаться в тени; оставаясь солдатом среди тысяч других солдат, он не любил, когда к его особе проявляли повышенное внимание.

Именно в этом и заключался секрет его популярности. Та же причина заставила народ после окончания великой войны воздвигнуть памятник не полководцу, а неизвестному солдату. И сам принц в серой солдатской массе искал и находил истинных героев. Многие англичане, сменив военную одежду на гражданскую, в мирной жизни не обрели ничего отрадного — только унылые будни, принесшие с собой прежнюю нужду и заботы. Невзрачный цвет хаки солдатской формы быстро и незаметно превратился для тысяч людей в серый цвет обыденной жизни. Солдат выиграл войну, но изменило ли это его судьбу?

И сотни солдат, тех, кто раньше молчали, теперь нашли в себе мужество и нужные слова, чтобы выразить свое отношение к социальному положению миллионов других, и голос принца-солдата, представителя королевской фамилии, был слышен как ни один другой. То, что рассказывал рядовой гренадер, побывавший в обычном прифронтовом окопе, о товарищеском отношении принца Уэльского к солдатам, сразу же разносилось по всей стране. Речь могла идти о любом пустяке — дружеском словце, рукопожатии, но именно благодаря заурядности эпизодов правдивость их не вызывала сомнений, и Эдуард превращался для слушателей в одного из тех, чью судьбу он хотел познать и разделял в течение четырех лет. Таким образом невольно, не прибегая ни к каким пропагандистским трюкам, принцу удалось самым поразительным образом, «снизу» оживить в Англии монархическую идею.

Идею эту нельзя было назвать незыблемой в начале XX века: война не укрепила ее, ничуть не выиграла она и от победы. Когда в течение нескольких месяцев рухнули сразу несколько европейских тронов[18], в Англии тоже стали раздаваться критические голоса в адрес монархии. Королевский двор жил обособленно: ни офицерский корпус, ни министры не входили в привилегированную касту приближенных, которые могли бы поддержать трон или хотя бы разделить с ним ответственность за неудачи. Если множество княжеских дворов Германии — во главе с Гогенцоллернами — проиграли войну буквально вместе со своими сателлитами-юнкерами, то в Англии ее выиграл вовсе не королевский дом, впрочем, как не он эту войну и развязал. В доминионах царило разочарование: там задавались вопросом, за что и почему они сражались, и принято было даже решение, что в будущем доминионы не будут участвовать в войнах. Подобные настроения, порожденные тяготами войны, были распространены и в метрополии, нанося вред монархической идее, которая оставалась единственной спайкой мировой империи, еще не преобразовавшейся в первый год мира в Британское содружество наций. Каждый день газеты писали об опасном социальном кризисе, поразившем Англию, и желание жителей доминионов оставаться британцами ослабевало с каждым днем.