Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия) Страница 137

– Вот уж не думала, что так можно любить в восемнадцать лет, – говорит мама, смущенно улыбаясь, входя днем в комнату и заставая меня лежащей на кровати лицом к стене. – Или это самолюбие?

На третью ночь раздался звук мотоцикла, остановившегося под нашим окном. Его слышала Надя, слышала мама, но не слышала я. Я, сморенная горем, заснула. Утром на мои упреки – почему не разбудила? – мама отвечала:

– Я думала, ты слышишь.

– Как ты могла не сказать? Не разбудить? – кричала я.

– Я думала, ты слышишь.

Мама считала меня гордой. Нет, я не слышала. Но возможно, я тогда уже приняла решение.

Мы уехали, не дожидаясь срока. Вероятно, на следующий день. В Софии я собрала все письма Володины, их было двадцать три, вложила в конверт пульку от его пистолета («когда вы перестанете думать обо мне…») – и отослала по его адресу. Я так никогда и не узнала, получил ли он эти письма.

Двадцать три письма! Я рвала, кромсала, как ненужное тряпье, свое счастье. Так можно только в молодости. Гамсун, Гамсун играл и со мной. Только в молодости мы имеем силы быть столь непримиримыми, столь решительными.

После того как мы расстались, я все это, что сейчас описала, погребла под толстым слоем пепла. Я была уверена: не любил он меня никогда. Но спустя полстолетия его сестра Ира скажет мне:

– Мы ничего о вас не знали. Только потом дошли слухи…

Значит, говорили о нас, что-то существовало реально.

Следующее лето 1953-го, приехав из Ленинграда после первого курса, я вместе с мамой и братом проводила на море. Я много плавала, заплывая так далеко, что папе дали знать в Софию. Из военного министерства за его подписью пришла телеграмма с запретом плавать далеко. Потом приехал и сам папа. Рана моя затянулась, и я была счастлива с мамой и папой. Однажды, собираясь на море, я увидела Володю, прогуливающегося перед нашим домом. Я взглянула с удивлением и спокойно обошла его стороной. На следующий вечер он появился вновь. Володя бродил один перед нашим домом. Мама сказала:

– Ингочка, ты бы вышла, что же он ходит один?

Я промолчала.

Через несколько дней на нашем доме неожиданно появилось объявление, что будет показан фильм о выступлении грузинского ансамбля в Софии. Года два тому назад мы с Володей, стиснутые толпой, стояли на площади Александра Невского; внизу, на площади Народного Собрания, у памятника Царю-освободителю соорудили сцену, и на ней под открытым небом выступал этот грузинский ансамбль. Красота танцев меня поразила, я в возбуждении вставала на цыпочки, аплодировала. Володя беспокоился, что я из-за близорукости не все вижу, вынул картонный билет от метро, проделал в нем маленькую дырочку и дал мне. Видно стало лучше. Никогда ни до, ни после у нас в доме отдыха – а тем более прямо перед нашим домом – не показывали фильмов. Сейчас я думаю, что это организовал Володя, как когда-то организовал просмотр фильма «Жди меня». Как всегда, круг замкнулся. Любовь начиналась на просмотре фильма «Жди меня» и закончилась на показе фильма «Выступление грузинского ансамбля».

Тогда у нашего дома натянули экран, расставили несколько скамеек. Еще издали я заметила высокую, чуть сутуловатую фигуру Володи, неуверенно он приблизился, поклонился папе и сел на скамейку рядом с ним. Папа не повернул головы. Я тоже. Сзади было несколько человек. Спереди несколько. Но на нашей скамейке мы были втроем. Посередине папа, справа от него я, слева Володя. Папа сидел насупившись, раздувшись от возмущения. Тихий Володя сидел не рядом со мной, а рядом с не замечающим его папой. Я не чувствовала ни удовлетворенного самолюбия, ни сожаления. Ничего. Володя перестал существовать.

Слишком большим было горе, слишком долго оно тянулось. Возможно, сложилось бы все по-другому, если бы не предыдущая встреча в Москве…

Тогда, после страшного лета 1952-го, осенью я уже была студенткой Ленинградского университета и приехала в Москву на октябрьские праздники. Милен пригласил в свою компанию. Я согласилась, ничего не подозревая, и оказалась за столом вместе с Володей Червенковым и его новой девушкой Тамарой, студенткой консерватории. Девушка, с косами вокруг головы, высокомерно царила за столом, пела высоким и сильным голосом: «Ох ты мисяц, мисяченько», улыбалась аплодисментам, а я сидела напротив, изредка ловя торжествующие взгляды Милена, и механически отшвыривала голову какого-то незнакомого парня, пытающегося пристроится на моем плече.

Из письма маме из Ленинграда, осенью 52-го:

Вовка (Червенков. – И.М.) появился на вечере с какой-то девушкой, довольно красивой, хорошо одетой, молоденькой. Увидев меня он, по-моему, растерялся. Мне, мамочка, стоило большого усилия, чтобы не закричать. Я так прикусила у себя губу изнутри, что только боязнь прокусить ее насквозь заставила меня разжать зубы. Я вся тряслась. Может, не будем больше никогда об этом говорить? А? Давай? Хотя бы на первое время не вспоминать о Володе и ничего про него не писать. Хорошо? То, что Бог делает, – все к лучшему. Хотя в Бога я не верю, но в эту поговорку хочу поверить. А то слишком трудно жить.

Милен отомстил по полной мере. До сих пор без ужаса не могу вспомнить тот бесконечный вечер, свое оцепенение, ожидание – когда же наконец откроют метро? На Володю я взглянула лишь однажды – он накидывал на плечи Тамары белый меховой жакет. Ужасно воспоминание, как я спускаюсь по узкой лестнице, и Володя, проводивший Тамару, взбегает навстречу расходящимся по домам гостям и вдруг останавливается, увидев меня, и в возникшей тишине я, с разбитым сердцем, прохожу, не взглянув, не замедлив шага, мимо него, вжавшегося в стену. А потом озноб, холодное темное утро, одиночество, метро, отчаяние и квартира дяди Жоржика, где Владик все время ставил мне вальс Хачатуряна к драме «Маскарад». Все переплелось в одну отчаянную муку, которую подогревал, разрывая сердце, этот вальс, наполненный ожиданием трагедии и ужаса. Боль длилась год. Год я ходила стиснув зубы, год дрожала мелким ознобом. Год не смеялась. Через год моя любовь свернулась, как вареный белок. Поэтому летом 1953 года, сидя рядом с Володей на скамейке, я уже не чувствовала ничего.

В последний раз я увидела Володю спустя несколько лет. К тому времени он уже развелся с Тамарой и женился на Кремене, дочери болгарского академика Ходжиолова. Я знала Кремену. Она была красива, но мне она была несимпатична – про нее плохо говорили. Мы с папой куда-то быстро шли; папа, молодой, в рубашке с короткими рукавами, весело слушал меня. Я говорила ему про тогдашнюю молодежь, за что-то ее осуждала. Слова «нищие духом», которые я произнесла, будто имела на то право, будто до конца понимая их значение, повисли в воздухе. Володя шел навстречу и улыбался. Такой же худой, загорелый, с прежним шрамом на правой щеке. Все это я охватила махом, лишь взглянув на него. Во мне поднялась нежность к его неприкаянному виду, и, глядя на его радостно улыбающееся лицо, я кивнула в ответ. Папа с ним не поздоровался. Помню склоненную фигуру, будто он хотел упасть или поклониться. Он был в песочного цвета легких брюках и такого же цвета рубашке. Неприятно было думать, что он живет на этой улице с этой Кременой. Полная уверенность, что они друг другу не нужны.