Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938 Страница 14

Если иностранцы, которые говорят и пишут сейчас[3] о восторженном единодушии итальянского народа по отношению к фашизму, могли бы видеть эту стихийную демонстрацию в дофашистской Италии, возможно, они так не спешили бы публиковать свои бессмысленные и глупые обобщения.

Заседания съезда продолжались почти так же бурно, как и при его открытии. Пока делегаты были заняты своими дебатами, люди входили в зал и уходили из него, как только понимали, что им неинтересна тема или непонятен язык говорящего. Я была уверена, что, когда настанет мой черед выступать, меня никто не услышит из-за этого беспорядка.

Когда я начала говорить, я намеревалась дать только простейший конспект той речи, которая первоначально была мной задумана. Однако вскоре я заметила, что шум стих. Меня в полной тишине внимательно слушали, и зал пополнялся новыми людьми. К тому моменту, когда я начала оживленно говорить по своей теме, каждый стул и все стоячие места были заняты. Когда я закончила, то не смогла представить на рассмотрение свою резолюцию из-за аплодисментов, которые начинались снова и снова. В конце концов, когда резолюция, которая не только осуждала систему труда под патронажем монахинь, но и призывала к упразднению частной собственности на средства производства, была вынесена на рассмотрение делегатов, я с изумлением увидела, что ее приняли единогласно. Хотя у меня уже был опыт, я понимала, что это голосование было гораздо в большей степени результатом воодушевления, чем убежденности.

Среди тех, кто, казалось, находился под самым большим впечатлением от этой демонстрации, были люди – а среди них преподаватели университета, – которые не замечали меня, когда я жила в Риме. Когда я пошла в кафе «Араньо», куда я ходила так часто с Антонио Лабриолой и другими социалистами в мою бытность студенткой, я увидела, что внезапно стала центром внимания.

После того как я возвратилась в Лугано, друзья прислали мне сотни газетных вырезок с сообщениями о моей речи и о ее воздействии на съезд. Приглашения выступить на других форумах полились рекой. Я стала знаменитой.

Глава 4

Митинг в ознаменование тридцать третьей годовщины Парижской коммуны был организован итальянским филиалом социалистической партии в Лозанне, и меня попросили быть главным докладчиком. К этому времени я уже выступала достаточно много, чтобы на трибуне всегда быть сосредоточенной, но в этом случае я обнаружила, что мое внимание в этой большой и внимательно слушающей аудитории на протяжении всего собрания отвлекает одна фигура. Это был молодой человек, которого я никогда раньше не видела. Его возбужденное состояние и неряшливая одежда бросались в глаза. Аудитории, где преобладали эмигранты, всегда состояли из бедно одетых людей, но этот человек был не просто беден, но чрезвычайно грязен. Я никогда не видела человека, который выглядел бы столь жалким. Несмотря на массивную челюсть, горечь и беспокойство в черных глазах, он производил впечатление исключительно робкого человека. Его руки нервно стискивали большую черную шляпу, и он, казалось, больше был озабочен своей собственной внутренней тревогой, чем тем, что я говорила.

В конце митинга, во время последовавшей за этим неформальной дискуссии я спросила о нем одного из рабочих-активистов. Тот объяснил мне, что это итальянец и он скрывается от военной службы в Италии. Незадолго до этого он однажды вечером появился в клубе и был представлен одним из членов движения, который знал его как сына социалиста из Романьи. Юноша явно голодал, и Серрати накормил его за счет средств партии в кооперативном ресторане. Бедняга не мог найти себе работу и жил как бродяга.

– Он спит под мостом, за исключением тех дней, когда я могу привести его к себе и предоставить ему свою кровать в дневное время, пока я на работе, – продолжал Серрати. – На родине он, кажется, был школьным учителем, но говорят, что он слишком пил, заболел ужасной болезнью и то и дело попадал в передряги. Он утверждает, что он социалист, но, похоже, мало знает о социализме и больше похож на анархиста. Но он сильно нуждается.

Другой мужчина, каменщик, добавил:

– Моя жена сшила ему кое-какое белье из старой простыни. В следующий раз, когда он придет на собрание, я позабочусь, чтобы он был почище. Всем из нас удается найти работу, но он говорит, что не может ее найти, что он слишком болен.

Я была сильно обеспокоена положением этого молодого человека и через некоторое время подошла к нему, когда он сидел в одиночестве в задней части зала.

– Могу я что-нибудь для вас сделать? – спросила я. – Я слышала, что у вас нет работы.

Когда он ответил мне, его голос был почти истеричным, и он не поднял глаз.

– Для меня ничего нельзя сделать. Я болен, я не могу работать или делать какие-то усилия.

Я не знала, что сказать. Потом он начал снова говорить, уже тише:

– Мне не везет. Несколько недель назад мне удалось заработать пятьдесят франков, но мне пришлось отказаться от них. (Он грубо выругался.) Издатель в Милане предложил мне пятьдесят франков за перевод брошюры Каутского «Грядущая революция». Но мне пришлось отказаться. Я знаю всего лишь несколько слов на немецком.

– Но я знаю немецкий. Я буду рада помочь вам, – сказала я ему.

– Вы будете мне помогать? – Его голос снова приобрел истерические ноты. – С чего это вдруг?

– Почему бы и нет? Я социалистка. Так случилось, что я выросла в привилегированных условиях и имела возможности, которых вы были лишены. Безусловно, мой долг возместить…

Он был слишком слаб, чтобы противиться этому предложению, и все же было очевидно, что он презирает себя за то, что поддался на него. Когда я протянула ему руку, чтобы пожать его, он взял ее с неохотой.

– Как вас зовут, товарищ?

– Бенито Муссолини.

Едва ли я могла себе представить в тот вечер, что начинаю общение, которое десять лет спустя приведет к таким горьким последствиям, что отчасти благодаря моей помощи и сочувствию жалкий бродяга после того собрания в Лозанне встанет во главе движения, которому я отдала свою жизнь, и что он окажется виновным в самом позорном предательстве нашего времени. Но никто не мог бы увидеть в этом смущенном, нервном двадцатилетнем юнце человека, который правит Италией сегодня.

Работа по переводу небольшой брошюры не заняла много времени. Когда мы вместе работали над ней, я видела, как много такая работа значит для него, как она стимулирует его амбиции. Было очевидно, что он презирает физический труд, и я догадалась, что, по крайней мере отчасти, его жалкое положение, его неспособность приспособиться к жизни в Швейцарии среди эмигрантов проистекали оттого, что ему оставалось только выбирать между бродяжничеством и самым непритязательным трудом. Он ненавидел социальные привилегии, но быть пролетарием не хотел. Его мать была школьной учительницей, и он сам недолгое время преподавал в начальных классах в Италии. По этим причинам он считал себя интеллигентом, лидером, а контраст между его представлением о себе и унижениями повседневной жизни зародил в нем преувеличенную жалость к себе и острое чувство несправедливости жизни по отношению к нему.