Алексей Свирский - История моей жизни Страница 14

Классный наставник рассаживает детей так, чтобы рядом с непонимающим сидел понимающий.

С торопливо бьющимся сердцем жду, когда меня вызовут. Но меня не замечают. Начинаю понимать, что я — не настоящий ученик, а чужой мальчик, находящийся здесь с разрешения учителя. Это обстоятельство заставляет меня быть тихим и уступчивым.

И когда после первой перемены ученик второй группы Либерман подходит и кричит на меня: «Ты чего расселся? Двигайся к стене!» — я немедленно исполняю требование.

Постепенно вхожу в роль завсегдатая моментами забываю, что я здесь, по словам Либермана, «так себе».

Однажды учитель задает Либерману вопрос, как называется самый главный город в России.

— Одесса! — выпаливает Либерман. Тогда Колобов обругивает его.

— Кто знает?

— Я знаю. Москва.

— Верно. Молодец! — говорит учитель.

Либерман оглядываетеся, и я чувствую, что мне не сдобровать.

Время илет, а метрики нет.

Из преподавателей мне больше нравится учитель чистописания и рисования — относится ко мне внимательно и нежно. Совсем не со мною учитель арифметики Ратнер.

Этот слабогрудый еврей с белыми волосами цвета кусочка грязной ваты меня не выносит. Я стараюсь быть незаметным.

Но однажды помимо воли сталкиваюсь с ним. Происходит это вот как: класс тренируется. Число двенадцать мы делим хором.

Ратнер дирижирует линейкой, и мы поем: «число двенадцать делится на два — часть шесть, на три — часть четыре, или…» и так далее — пока двенадцать уже больше не делится.

Мне очень нравится это «или»: оно хорошо выходит у нас. И вот во время этого деления я, забывшись, выкрикиваю «или!», когда все уже кончили. Мой одинокий голос среди умолкшего класса несется звенящей струной и пугливо обрывается.

Взлетает детский смех. Я прячусь за спинами сидящих впереди меня.

Ратнер сходит с кафедры и направляется к партам.

Молча подходит ко мне, берет за ухо и при заливчатом смехе учеников выводит из класса. У самых дверей он говорит мне внушительно и строго:

— Чтоб я твоей рожи больше не видел здесь!

И выталкивает за дверь.

Предо мной кружится метель красных точек, лицо пылает, и я хочу исчезнуть и никогда не быть на свете.

Когда в классах идут занятия, широкие коридоры и все дворы института становятся пустынными. Куда ни пойдешь, тебя, одинокого, сейчас же заметят. А я хочу, чтоб никто не видел моего стыда и моих глаз, затуманенных слезами.

Крадучись выхожу из училища и бегу на гимнастический двор.

Здесь, среди гигантских шагов, лестниц и параллелей я стараюсь казаться беспечным и, глотая слезы, тихо раскачиваюсь на одной из трапеций.

И вдруг откуда-то идет Нюренберг. Я виновато схожу вниз и медленно иду к нему.

— Ты почему не в классе?

Стою перед покровителем с опущенной головой и молчу.

— Что случилось? От меня ничего не надо скрывать… Говори всю правду!

Испустив тяжелый вздох, я, как могу, излагаю происшедшее.

Исподлобья взглядываю на Нюренберга и вижу, как его красивое лицо становится серьезным и грустным.

— Ничего, брат, не поделаешь, — говорит он, — пришлют метрику, тогда положение твое укрепится… А плакать не надо, — добавляет он, заметив слезы на лице моем.

— Но ведь я же не виноват, если я не знал, что все «или» уже кончились!

— Ну, будет… успокойся… Пока без арифметики обойдемся, — ласково говорит Нюренберг и проводит рукой по голове моей.

Горе смыто теплым участием взрослого, и, когда по уходе Нюрепоепта остаюсь один, я принимаюсь за гимнастику как следует л раскачиваюсь на трапеции во весь размах.

Но вот и большая перемена: слышу первые всплески детских голосов.

Шум приближается. Чтобы показать мое равнодушное отношение к случившемуся, я раскачиваюсь донельзя, даже дух захватывает. Еще немного — и звонкоголосая детвора заполняет двор.

— Эй, ты, «Так себе», спой нам «или» и проваливай отсюда! — кричит мне Либерман.

Он подходит совсем близко и намеревается поймать мои ноги, чтобы стащить с трапеции.

— Уйди, уйди, говорю тебе… а не то получишь ногой в рожу! — кричу я, задыхаясь от волнения.

Либерман окружен товарищами, и все стоят за него.

Предчувствую неизбежность битвы, и смешанное ощущение боязни и злобы сжимает сердце.

— Стаскивай!.. Чего смотреть!..

— Гимнастика для настоящих учеников, а не для «Так себе»…

— Ну-ка, Либерман, покажи ему!..

Приходится уступить, и я ловко на всем ходу соскакиваю.

— Ага, струсил? «Так себе!» Это тебе не «или»? Да… не «или»!..

Либерман сверлит меня острыми зрачками и явно жаждет подраться.

— Чего пристаешь?.. Я тебя не трогаю… — выжимаю сквозь стиснутые зубы.

Либерман неожиданно ударяет меня плечом в грудь, и я, при радостном смехе малышей, лечу на землю. Но в тот же миг вскакиваю, хватаю противника за пояс, слегка приподнимаю его и кладу на обе лопатки.

— Будешь лезть?.. Будешь? — спрашиваю я и всем телом наваливаюсь на Либермана.

Тот, лежа на спине, барахтается подо мною и силится скинуть меня. Весь класс толпится вокруг, и никто уже не смеется.

— Неправильно!.. Он подножку дал!.. — визгливо протестует Либерман, не желая сдаваться.

Но в голосе нет уже победных нот.

И тогда я становлюсь храбрым.

— Ну, давай еще! — заявляю я, когда Либерман встает. — Давай, давай!.. Покажу я вам, какой я «Так себе»!.. Кто хочет?.. Любого вызываю один на одни!..

Мой уверенный тон, залихватские жесты уличного мальчишки, а главное, чистый русский язык пугают приготовишек, и я вижу, как падает авторитет Либермана и как рястет уважение ко мне.

12. Петербургские сказки

Оксана спит очень мало, ложится поздно, а встает, когда еще темно, и затапливает печь. На рассвете я уже начинаю подсовывать под себя побольше всякого тряпья, потому что становится горячо, и наконец мое ложе так накаляется, что лежать уже невозможно, и я весь в поту, с не совсем еще проснувшимися глазами сползаю вниз.

Соплю, чешусь, зеваю и ворчу на Оксану.

— Так натопила, что весь бок спалил.

— А ты бы на краюшек лег! — откликается горбунья.

— Да, спасибо тебе!.. А как свалишься, — голова в лепешку…

— Ну, не ворчи, хлопчик! Вымой оченьки холодной водицей, и веселее буде.

Оксана стоит перед кадушкой и топкими жилистыми руками месит хлеб. Горящие в печи дрова бросают на нее яркие пятна, и я вижу ее освещенный горб с острой ломаной вершинкой. Этот горб, уродующий красивую Оксану, равномерно поднимается и опускается над кадушкой, а р привычных руках свистит хорошо взбитое тесто.