Сергей Дурылин - Лермонтов Страница 14

Сашка одарен богатыми качествами ума и сердца, в нем таится много возможностей для его незаурядной воли и пылкой натуры. Но какой жизненный удел сужден Сашке?

Уже с первой главы романа Лермонтов обсуждает это.

Он набрасывает романтически увлекательный, смелый и сильный образ вольного «сына степей» образ, знакомый нам по кавказским поэмам.

Блажен!.. Его душа всегда полнаПоэзией природы, звуков чистых:Он не успеет вычерпать до днаСосуд надежд; в его кудрях волнистыхНе выглянет до время седина;Он, в двадцать лет желающий чего-то,Не будет вечной одержим зевотой,И в тридцать лет не кинет край роднойС больною грудью и больной душой,И не решится от одной лишь скукаПисать стихи, марать в чернилах руки, —Или, трудясь, как глупая овца,В рядах дворянства, с рабским униженьем,Прикрыв мундиром сердце подлеца, —Искать чинов, мирясь с людским презреньем,И поклоняться немцам до конца…

Итак, есть два пути для представителей класса, откуда вышел Сашка: или «торная дорога» приспособленчества к самодержавно-чиновничьему строю, или узкая, одинокая тропа «лишних людей», не желающих стать смиренными овцами, но в то же время не находящих в себе воли и сил на борьбу с реакционным режимом. Но себе Лермонтов не хотел ни того, ни другого жребия. «От одной лишь скуки писать стихи», изнывая в собственном бессилии, певец «Демона» и «Купца Калашникова» так же мало хотел, как по-рабьи унижаться «в рядах дворянства». В Лермонтове никогда не слабела воля к борьбе, и он вел эту борьбу своим «железным стихом»: как человек, как гражданин и поэт, Лермонтов до конца сдержал клятву, которую дал «товарищу светлому и холодному» — своему кинжалу:

Да, я не изменюсь и буду тверд душой.Как ты, как ты, мой друг железный!

Лермонтов остался недоволен своим опытом «истории своего современника» в стихах: он оборвал «Сашку» в начале второй главы.

Но в том же самом году, в 1830, появились «Бэла» и «Фаталист», отдельные повести из романа «Герой нашего времени».

Этот роман, по собственному определению Лермонтова, «история души» человека, по горению мысли, по кипению чувств, по устремлению воли, типичного для русского общества данной эпохи.

«История души» Печорина написана Лермонтовым с предельным реализмом. Иногда это зоркая и точная запись переживаний в дневнике и записках самого героя Печорина. Но в отличие от многих других «историй души» и «исповедей сынов века», писанных в ту эпоху, Лермонтов в том же романе применяет и другой способ познания своего современника: в двух повестях, входящих в состав романа:

«Бэла» и «Максим Максимыч», сам Печорин становится предметом наблюдений со стороны людей иного психологического склада и жизненного положения.

Все эти сложные строго реалистические приемы построения повествования о Печорине нужны были Лермонтову для того, чтобы дать в своем романе не частную автобиографию одного из людей 30-х годов, а обобщенную объективную историю современника.

И Лермонтову удалось это вполне.

В «Герое нашего времени» он остается таким же чудесным поэтом, как в своих лирических стихотворениях. На страницах его романа такие же вдохновенные картины природы, такие же поэтические образы, как в его поэмах. Но поэзия у Лермонтова всегда неразлучна с философской мыслью и жизненной правдой; в свой роман он вложил много «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет…»

«Я чувствую в душе моей силы необъятные», записывает Печорин в своем дневнике перед дуэлью. Печорин много и глубоко мыслит. И он знает, что мысль уже должна быть зародышем действия. «Тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара».

Но со всей волей своей, порывающейся к действию, со своим складом ума, который самую мысль рассматривает, как зерно действия, Печорин принужден жить в эпоху, когда мысль обречена была на безмолвие, а свободное действие творящей воли рассматривалось, как проявление непокорности властям. И Печорин переживает глубокую трагедию безвыходного одиночества, томясь в вынужденной бездейственности.

Чувствуя в себе «силы необъятные» и не зная им выхода в жизнь в достойном их действии, Лермонтов устами «героя» своего «времени» с ужасом спрашивает: «Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?»

Лермонтов не оправдывает Печорина, он судит и его. В уста Печорина он вкладывает упрек современникам в том, что они «равнодушно переходят от сомнения к сомнению», в том, что скитаются «по земле без убеждений и гордости», в том, что они «не знают наслаждения… в борьбе с людьми или с судьбою».

Скептический Печорин с горечью высказывает эти упреки, понимая, что они относятся и к нему самому.

Но ведь это те же обвинения, которые высказал Лермонтов в знаменитой «Думе» (1838), начинающейся признанием: «Печально я гляжу на наше поколенье». Из этих обвинений (и самообвинений) Печорина особенно важно одно: «Мы неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия». В «Думе» этому соответствует:

К добру и злу постыдно равнодушны,В начале поприща мы вянем без борьбы;Перед опасностью позорно-малодушны,И перед властию — презренные рабы.

Под «великими жертвами для блага человечества» вряд ли возможно разуметь что-нибудь иное, кроме участия в политической и социальной борьбе за лучшее будущее своей страны и человечества; только при этом понимании приобретает полный смысл гневный укор, сделанный Лермонтовым своему поколению в «Думе», — укор в равнодушии к добру и злу, в рабстве перед властию, в малодушии перед опасностью.

«Дума» Лермонтова появилась в январской книжке «Отечественных записок»; она произвела сильнейшее впечатление на читателей. Белинский нашел «Думу» «чудно-поэтической, исполненной благородного негодования, могучей жизни и поразительной верности идей». Под нею впервые — после безыменных «Песни о Калашникове» и «Казначейши» — подписано было имя Лермонтова. «Дума» явилась как бы лирическим прологом к «Герою нашего времени»; первая повесть из этого романа — «Бэла» — появилась в мартовской книжке того же журнала вместе со стихотворением «Поэт», в котором Лермонтов с такой прямотой и силой выразил свой взгляд на поэта, как на борца за правду и свободу.