Еремей Парнов - Под ливнем багряным: Повесть об Уоте Тайлере Страница 14

Ни юный Ричард, вступивший в четвертый год своего жестко ограниченного опекунским советом правления, ни старший из дядюшек Джон Ланкастер, ни королева-мать, ни канцлер, ни даже сам лорд-казначей не ждали тех разрушительных потрясений, которые столь внезапно изменили веками устоявшееся течение бытия. Налог, третий по счету за последние четыре года, конечно, был слишком высок, если не сказать непомерен. Каждый мирянин, достигший пятнадцати лет, будь то мужчина или женщина, обязан был внести в казну три грота,[25] что втрое превышало налоговое обложение 1377 года. По сметам казначея Роберта Хелза, только таким путем можно было собрать требуемую для успешного продолжения заморской кампании сумму в сто тысяч фунтов стерлингов. Командующий экспедиционными войсками в Бретани сэр Нолз буквально бомбардировал парламент депешами, требуя немедленной доставки денег. Немалые средства требовались и на защиту королевства со стороны моря, откуда каждый день можно было ожидать пиратских вторжений.

Подсчитав все до последнего пенни, королевский совет постановил собрать две трети необходимого капитала к празднику святого Гилярия, то есть к тринадцатому дню января. Оставшаяся часть ожидалась не позднее второго июня, в самый канун пятидесятницы.

Очевидно, именно между этими двумя датами и следует искать день, когда на грозовом небосклоне Британского королевства молнией вспыхнули древние письмена. Словно во времена оны на валтасаровом пиру: «Исчислен и взвешен»…

Вглядываясь в бездонную воронку столетий, в темный, без единого проблеска, омут закрученной в бешеный штопор Леты, можно думать о разном. Вспоминать, забегая вперед, или, напротив, повинуясь мгновенному озарению, выхватывать из небытия тени минувшего. Быть может, случайные, а то и вовсе не сбывшиеся, быть может, единственно судьбоносные.

Кто рискнет назвать день и час, когда все окончательно завязалось и, притаившись до срока, стало реальностью, скрытой, однако, для большинства, прозреваемой избранными, смутно угадываемой безумными духовидцами? Кто угадает, какое деяние и кем оброненное слово явилось толчком, разбудившим лавину, подтолкнувшим назревшую неизбежность?

Любое мгновение жизни бесценно, и каждый миг круговорота небесных сфер несет в себе несказанную тайну, колебля незримо струну, соединяющую нас с мирозданием. Как заунывно дрожит она, как восторженно откликается в душе, когда следим мы за вечным ходом светил. Все мы и все вокруг нас лишь частицы единого целого, и мнится, что животворное солнышко — это пылающее огнем любви неземной сердце наше. Так было, есть и так будет. От сотворения мира до страшного суда. И хотелось бы яснее сказать летописцу, да не вспомнишь никак подходящей фигуры. Ученейшие теологи, хитроумные мужи древности обломали тут свои перья, ибо изначально неопределима сокровенная суть миропорядка. Вот если бы в стиле «Фигур красноречия»[26] что-нибудь, вроде анакласиса:

Вот оборот: когда речь в обратном толкуется смысле.Сын говорит: «Отец, я вовсе не жду твоей смерти!»Тот в ответ: «А лучше бы ждал, чем травить меня ядом!»

Утрачена ясность высокой латыни!

Недаром мудрый Джеффри Чосер, отец английской поэзии, предпочитает астрономические иносказания. Так короче и, главное, спокойнее. Ведь не пером добывает он хлеб насущный, а неустанным бдением в Лондонском порту, куда милостью в бозе почившего короля посажен таможенным надсмотрщиком по шерсти, мехам и коже.

Итак, близился канун святого Валентина, покровителя всех влюбленных. Перефразируя достопочтенного Чосера, позволительно заметить, что солнце юное в своем пути знак Водолея торопилось обойти.

По всей старой доброй Англии, а также в Шотландии и Уэльсе, на острове Мен, на острове Сарк и Аркнейских затерянных островах парни и девушки тянули жребий на валентиновых женихов и невест. Юдоль земная неистовым светом наполнилась, души человеческие — надеждой. Пройдет зима с ее промозглой стужей и голодным оцепенением. Лиловой и желтоватой дымкой подернутся леса, зазеленеют холмы на южных склонах, и птички небесные райским многоголосьем встретят весну.

Нетерпеливые девы, как водится, в гадания ударились. Одни коноплю сеяли ночью на церковном дворе, чтоб суженый подобрал, другие листья лавра прятали в изголовье, чая во сне подсмотреть долгожданный образ. Все светилось, благоухало, кружилось в сладком предчувствии. Наполненные любовным томлением, изливались в ночи песни бродяг-менестрелей.

Повсюду шумные толпы гоняли разукрашенный разноцветными лентами мяч. Под протяжные стоны волынки и хриплый рев рогов сбивались в барахтающиеся кучи крестьяне и подмастерья, матросы, купцы и рыцарская молодежь. Даже монахи, подобрав рясу, бросались в потасовку, где каждый старался хоть на мгновение завладеть тяжелым кожаным шаром. Расстояние между воротами измерялось милями, и путь игроков, не стесненных никакими правилами, пролегал через улицы и закоулки, базарные площади и церковные дворы. Жители одного села выступали против другого, отцы семейств — против холостяков, соревновались соседние улицы и цеховые братства. Повальное это безумие, еще оставаясь исконным обрядом, обретало черты излюбленной потехи, которая через века покорит мир. Недаром свидетельствует на пергаменте летописец: «…считалось религиозным долгом каждого играть в футбол в определенные праздничные дни, и духовенство принимало участие в игре, иногда даже внутри священных зданий».

Ах, не все то правда, что оставил после себя монах на много раз выскобленном пергаменте. Не было это ни игрой, ни обрядом, а скорее испытанием божьим, молитвой, претворенной в борьбу и бег, где воля небес хоть как-то зависела от смертного человека. Отсюда фанатичная страсть и неистовство, нечувствительность к боли, сверхчеловеческая быстрота и упоение схваткой. Скорее вырвать счастливый жребий для себя, для своих, быстрее умилостивить отвагой сердца и проворством ног притаившееся неведомое, что подстерегает каждый твой шаг, и забыть, и забыть обо всем. О «Черной смерти», опустошившей страну, о безнадежно затянувшейся потасовке там, за Ла-Маншем, о новой, вконец разорительной подати, о всегда возможном недороде и падеже скота. Не думать о карах небесных и притеснениях земных владык, оторваться душой от забот, отвлечься от тяжких воздыханий о близком конце света, от леденящих кровь видений загробных мук.

С бесшабашным гоготом и выкриками неслась толпа. Прыгал по кочковатому, прошлогодней травой поросшему лугу тяжелый, словно литой, мяч. Прыгал, прыгал и докатился до ворот. Только не до тех, что нужно. Однако стражи в старинном кольчужном уборе поспешно подняли решетку, разняли скрещенные копья и пропустили под арку, осененную восьмиконечным крестом.