Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия) Страница 141

– А почему она хотела передать тебе рукопись? – спросили меня недавно, прочитав эти мои страницы. – Почему хотела, чтобы ты перевезла ее в Россию? Почему не отправила в Америку? Там бы ее напечатали…

Получается, я не смогла описать, донести до сознания современных читателей одну из важнейших свойств характера, духовного мира окружавших меня людей. Не смогла четко обрисовать ни Ирин образ, ни свой, ни моих приятелей по школе. Мы все были романтиками и идеалистами, унаследовав эти качества от своих отцов. Ни о какой Америке Ира просто не могла думать – она продолжала верить и оставаться преданной своей Родине, Советскому Союзу.

Вылко Червенков умер через пятнадцать лет после своего сына Володи, в один год с моей мамой… Он ушел сам – отказался от каталки, ушел от Иры по больничному коридору, скрылся навсегда за стеклянными дверями операционной. Высокий, прямой, с огромной копной седых волос, он спокойно шел, заложив руки за спину, как и в молодости, готовый к смерти. Дочь пряталась за портьерой, мучимая вначале страхом: чтобы не увидел (он запретил дочери приходить в больницу), потом – надеждой:

– Видел он меня, видел, знал, что пришла.

Спустя несколько лет Ира Червенкова приехала в Москву. Темным ноябрьским вечером я привела ее к своей приятельнице, о которой уже писала – Тане Товстухе-Шмидт. Танина мать в давние 1930–1940-е дружила с женой Георгия Димитрова, Ириной теткой, краснощекой, пухлой австрийкой Розой Юльевной. Димитров с семьей после Лейпцигского процесса жил в том же Доме на набережной, что и Таня, в соседнем подъезде.

Они были похожи – Таня и Ира. Обе худые, высокие, в очках. Глаза глядели внимательно-спокойно, будто проверяли отклик на каждое слово. И какие-то тихие.

Мы сидели в большой Таниной комнате и пили чай; блюдца и чашки сервиза были раскрашены в разные тона серо-жемчужного цвета, но с одним и тем же повторяющимся рисунком, одной и той же веточкой, правда, в разном ракурсе. Я думала, что эти чашки – из Кремля, как и стулья, на которых мы сидели. Я знала, что снизу на них написано: «Кремль. Малый дворец».

– Это осталось с тех давних двадцатых, когда Димины родители жили в Кремле, – тихо говорила Таня, расставляя чашки. – Родители Димы жили в Кремле. В двадцатые годы в Кремле многие жили. Я ходила в Кремль уже потом, когда была война. В 1942 году было очень голодно, и нас взяла к себе жена Орджоникидзе. Помню запах бульона – по всему Кремлю запах бульона. И там давали пирожки. Пирожки, – повторила она, чуть улыбаясь и вкусно произнося «пирожки». – После смерти отца у нас была пенсия пятьсот рублей по старому, то есть пятьдесят рублей. Но потом мама стала получать паек. Мама после смерти отца считала, что мы не вправе получать паек. Уговорила маму получать паек жена Бонч-Бруевича. Помню, мы шли по Каменному мосту, говорили про паек. Я не очень понимала. От Бонч-Бруевич остались воспоминания. Странные воспоминания, – усмехнулась тихо Таня, – у нее тряслась голова и сыпалась пудра с носа в тарелку.

– Мы уезжали из Москвы только на три недели – с девятого по тридцатое декабря. Самое страшное время мы высидели в Москве. Пятнадцатого – шестнадцатого октября была самая большая паника.

Говорила Таня со значением, доверительно. Казалось, никогда не забудешь ее слов.

– Наверное, это тогда, когда Москва оказалась без защиты. Когда прислали на помощь Жукова, – сказала я.

– Не знаю, может быть, – сделала она ударение на «не знаю», и я почувствовала неуместность своего вмешательства.

– Помнишь, – обратилась Таня к Ире, – тогда были заминированы все мосты через Москву и мы переехали на Полянку? Мы же жили на острове. Если бы вошли немцы, мосты должны были быть все взорваны.

Ира молчала.

– С какого года вы жили в «Доме на набережной»? – спросила я.

– Как только построили – с 1931-го. Сначала жили в меньшей квартире, а потом переехали в эту. Ее до нас занимал помощник Ягоды, кажется. Мы уезжали в Чистополь. А когда я узнала уже после смерти мамы, в 1953 году, что Цветаева умерла рядом, то просто проклинала себя, чувствовала себя виноватой в ее смерти. У меня две вины, одна – это смерть Цветаевой.

– Господи, но почему же?

– Я в детстве была очень честолюбива. Это потом я пришла к решению, что все-таки лучше быть просто доброй. А тогда я думала, что мне все по плечу. Я была уверена – если бы поехала, то спасла бы ее.

Ира слушала молча.

– Мама попала к Сталину – в Зубалово, когда отец готовил сталинские работы для собрания сочинений. В Зубалове отец работал со Сталиным. Надежда Сергеевна Аллилуева очаровала маму. Мама тогда ждала меня. Потом Надежда Сергеевна звонила маме, рекомендовала ей врачей – это за месяц-полтора до ее ухода из жизни. Даже какие-то вещи Светланины[23] передавала… Отец, конечно, знал очень много… он отбирал сталинские материалы. Далеко не все было опубликовано. После смерти отца все бумаги у нас были изъяты.

Я слушала внимательно, мне было интересно. Передо мной сидели две женщины, живые свидетели событий, о которых я только читала в книгах. Мне интересно было бы узнать что-нибудь о Димитрове, но Ира отмалчивалась. Я думала, что сюда, в квартиру этого дома, с окнами, выходящими на набережную, переехал Димитров после Лейпцигского процесса, о котором в моей голове были очень скудные воспоминания; помню лишь рассказы папы с восторженными отзывами о поведении Димитрова на процессе, про то, как он стучал кулаком по столу… Да еще я вспомнила рассказ писателя Сергея Михайловича Голицына, дедушки Ани Голицыной, моей первой невестки. Художник Павел Корин, которому поручили написать портрет Димитрова, приехал к нему в санаторий «Архангельское» (под Москвой) познакомиться. Во время их прогулки по парку и беседы Корин, желая разговорить Димитрова, сравнил подстриженные деревья с изящными дамами в кринолинах, на что последовала реплика: «А мы все эти буржуазные дамы повесим на эти деревья!» Корин после этого нашел предлог и отказался писать портрет, уверив, что ему понадобится сеансов двадцать. Сергей Михайлович показал нам текст реплики Димитрова, списанный из книги отзывов почетных гостей, хранящейся в музее Архангельского (в книгу Димитров его написал с характерными для иностранца орфографическими ошибками).

Подсвеченный Кремль высился в темноте за окном, как на миниатюре Палеха. Таня с Ирой вспоминали, а я сидела и представляла огромную квартиру с окнами на набережную, тогда еще не поделенную на множество маленьких комнат… Как живой и энергичный человек с огромной головой, с седоватыми вьющимися волосами быстро и молча проходил к себе в огромный кабинет, а Ира, Таня и Володя тихо сидели под роялем или на белой медвежьей шкуре. Таня положила на стол фотографии своего свекра вместе с Лениным и Сталиным, фотографию заседания Совнаркома в восемнадцатом году, записку Сталина, фотографию, на которой случайно оказались рядом Танин и Димин отцы – Иван Товстуха и Василий Шмидт. Все, что осталось от тех лет. Они тихо перебирали события, а я, слушая их, представляла, как под Москвой, на Николиной горе, в «Соснах», в 1930-е годы, Володя с девочками ехал выбирать елку. Их везли по заснеженному лесу в санях с бубенчиками, и ребята поглядывали по сторонам, вдыхая запах лошадиного пота. А потом в жарко натопленной даче клеили елочные игрушки, старательно загибая в обозначенных пунктиром местах. Все это напоминало мне мою любимую повесть в детстве – «Чук и Гек». Они перебирали события, а я, с красными после бессонной ночной работы глазами, вышла на кухню, где звучал голос Высоцкого. В тот вечер телевидение устроило вечер его памяти. Высоцкий пел, я не отрывала глаз от экрана, а когда повернула голову – обомлела: прямо на меня смотрел из окна Таниной кухни Свердлов. Оказалось, что в соседнем подъезде жили внуки Свердлова, окна одной из комнат, в которой висел огромный, во весь рост, подсвеченный портрет Свердлова, были прямо напротив.