Дмитрий Лухманов - Жизнь моряка Страница 149

Это аргентинские власти встречают первое советское судно, допущенное в их воды…

Не успели мы ошвартоваться и подать сходни, как на судно прилетел некий субъект и бросился прямо ко мне:

— Вы знаете?.. Нет! Вы не знаете, вам не видно из-за амбаров… портовая решетка ломится от напора публики. Полиция едва сдерживает. Если их всех пустить на судно, то произойдет свалка и многих могут задавить… Можно сказать, что капитан приказал никого не пускать на судно?

— Нет, зачем же, — спокойно ответил я, — я очень рад видеть аргентинских друзей, и ничего не имею против того, чтобы пускать посменно на судно от двухсот до трехсот человек. А уж как сделать, чтобы все было в порядке, это ваше дело…

Фашист посмотрел на меня, передвинул фуражку со лба на затылок и кинулся снова на берег.

Скоро из-за амбаров показались бегущие люди. Это были первые посетители, впущенные в ворота порта.

Через несколько минут палуба «Товарища» представляла море соломенных шляп.

Я сложил в маленький чемоданчик смену белья, несколько самых необходимых вещей, документы, нужные для конторы Додерос, и по доске, проложенной с вант на пристань, пробрался над головами на берег.

От служащего Додерос, встретившего судно вместе с корреспондентами, я уже знал, что хорошая и не очень дорогая гостиница «Савой» находится в пяти минутах ходьбы от причала, назначенного для «Товарища». Я отправился прямо туда.

Вечером был назначен в этой гостинице товарищеский ужин всех свободных от службы членов кают-компании.

С пяти часов мальчишки-газетчики на улицах Росарио кричали:

— «Критика секста». Фрагато совиетико энтроэн Росарио!

— «Ла капитал». Ла барка «Товарищ» эн порто!

— «Демокрация». «Товарищ» эн ностро порто!

Газеты покупались нарасхват и тут же читались на улице. Жадно и внимательно рассматривали наши портреты. Когда позднее наши ребята в белой форме, с советским флажком на фуражках показались на улицах, их встречали овациями.

И вечером, когда мы уселись за большим круглым столом в просторной столовой «Савоя», ресторан ломился от посетителей.

Оркестр играл в нашу честь Чайковского и Рахманинова.

Один из нас, выйдя на улицу, купил большой букет цветов и, подозвав официанта, велел передать его музыкантам. Зал загремел от оваций.

На другое утро, выйдя из отеля, я хотел купить у мальчишки-папиросника коробку спичек. Я был в штатском платье и соломенной шляпе, узнать меня было трудно, однако мальчишка, зорко взглянув мне в лицо большими черными глазами, спросил:

— Команданто «Товарища»?

— Си, — ответил я.

— Но густа монеда (не хочу денег). — И мальчик с сияющей улыбкой протянул мне хорошенькую коробочку восковых спичек.

Надо было отплатить любезностью за любезность. Я спросил его имя, купил тут же в киоске газету, вырвал из нее свой портрет и написал: «Al companero Enrique de commandante fragata sovietico „Tovarisch“ Luhmanoff» («Товарищу Энрике от капитана советского корабля „Товарищ“ Лухманова»).

Мальчик был в восторге.

Итак, рейс «Товарища» кончен. Судно благополучно доведено до места назначения, и началась выгрузка.

Из запущенного, кое-как оборудованного, грязного корабля наш «Товарищ» превратился в отличное учебное судно, которое не стыдно показать за границей. Его экипаж прошел хорошую школу, сработался, натренировался. Командный состав в совершенстве изучил парусное дело, привык к кораблю. Моя миссия кончилась. Я мог спокойно и уверенно сдать судно своему старшему помощнику Эрнесту Ивановичу Фрейману и вернуться домой к своему прямому делу — управлению Ленинградским морским техникумом. Остались бумажные формальности, вроде составления рейсового донесения, актов о сдаче и приемке корабля.

Трудно было заниматься всем этим при страшной жаре аргентинского лета. В каютах было душно. Днем мы страдали от палящего солнца, ночью — от полчищ москитов.

Я внимательно следил в эти дни за аргентинской прессой. И могу сказать, что в общем к «Товарищу» и его экипажу все газеты и журналы отнеслись более или менее сочувственно.

Большинство репортеров поразили следующие два факта: общая кухня и одинаковый стол для комсостава и команды; строгая дисциплина при исполнении служебных обязанностей и совершенно простые, товарищеские отношения вне службы. Аргентинцы не понимали, например, как могут офицер и даже командир ходить вместе с «простыми матросами» по городу, дружески разговаривать, смеяться и даже присаживаться вместе за столики открытых кафе и пить лимонад или есть мороженое.

12 января я закончил все формальности по сдаче корабля и выехал в Буэнос-Айрес, чтобы там сесть на отходящий в Европу пассажирский пароход.

Весь свободный экипаж проводил меня до самого вокзала. Мы тепло, хорошо попрощались.

Поезд прибыл в Буэнос-Айрес около полуночи, и не успел я сойти на перрон, как меня подхватил кто-то под руку. Это оказался помощник редактора «Критики». Корреспондент из Росарио телеграфировал ему о моем отъезде, и он встретил меня… с «кодаком».

В Буэнос-Айресе у меня было много дела: надо было похлопотать об обратном грузе для «Товарища», условиться о вводе корабля в док для очистки подводной части, запастись консульскими визами на въезд в разные государства Европы, купить билет на пароход, уходящий в Европу.

Все это заняло целую неделю. Билет я достал на английский рефрижераторно-пассажирский пароход компании «Нельсон» «Хайланд-Лок». Он отходил из Буэнос-Айреса в Лондон 20 января.

За неделю я более или менее ознакомился с Буэнос-Айресом, который называют южноамериканским Парижем. Однако жизнь течет здесь монотонно и вяло.

Главным развлечением жителей является кальсадо.

Представьте себе длинную и широкую набережную, к которой прилегают сады и парки. Много электрического света, много музыки, и хорошей музыки. Но в парках одни только «народные» развлечения, о которых я уже говорил. А буржуа от девяти до одиннадцати вечера катаются по набережной в автомобилях. Этих автомобилей, блистающих лаком и сверкающих полированным металлом, тысячи. Они тянутся в три ряда в одну и в три ряда в другую сторону, описывая длинную петлю вдоль набережной. Их так много, что они едва двигаются, почти уткнувшись друг в друга. Между автомобилями, красуясь на кровных конях, гарцуют жандармы и направляют движение. В автомобилях — оливковые доны с сигарами в зубах, разодетые сеньоры и сеньориты с веерами и коробками конфет.

Днем на улицах вы почти не увидите иностранцев. Они сидят в это время в конторах, банках, магазинах. Вся деловая жизнь, весь капитал этого города с трехмиллионным населением находится в их руках. Оливковые же доны и сеньоры с орхидеями в петлицах получают аренды и ренты и не любят заниматься делами, даже торговлей. Они наслаждаются жизнью. Они часами чистят себе сапоги в специально устроенных для этой цели салонах с музыкой, прохлаждаются в ресторанах и кафе, ездят на кальсадо и смотрятся во все зеркала.