Записки несостоявшегося гения - Виталий Авраамович Бронштейн Страница 15

поработал грузчиком у одного профессора (об этом в моей книге далее), мне захотелось

его увидеть.

Насонов выводил из подъезда на прогулку своих любимцев: мощного надменного

бульдога, удивительно похожего внешне на хозяина, и роскошную пугливую кошку

светло-дымчатого окраса.

Здесь надо заметить характерную особенность: четвероногие любимцы семьи

историка носили имена или клички, заимствованные из славного прошлого: любимый

бульдог — Рамзес, а его бесподобная кошачья половина с удивительного свечения

изумрудными глазами — распутная Клеопатра.

Наследник громкого имени египетского фараона в ходе вечерней прогулки вел себя

в высшей степени демократично: ничуть не стесняясь благородной подруги, решительно

помечал легкой прозрачной струйкой каждый встретившийся на его пути столбик.

Насонов мне обрадовался. Стал говорить, что в последнее время ведет активный

образ жизни: вчера, например, посетил с женой выставку собак, весьма интересно и

29

поучительно. Завтра они собираются культурную программу продолжить: взяли билеты

на выставку людей — спектакль местного театра.

***

Ученики его любили. Выпускники знали, что лучший подарок бывшему наставнику –

хорошая импортная зажигалка. Везли их отовсюду, своей коллекцией он очень гордился.

И то сказать: в те времена зажигалки довольно дорого стоили. Одно плохо, получив такой

презент, он тут же терял нить разговора и все внимание переключал на новую блестящую

игрушку, разглядывая ее, непрерывно щелкая и не выпуская из рук ни на секунду. Не

думаю, чтобы это был старческий маразм. Просто со своими он позволял себе не

притворяться и не играть в этикет.

Ко мне Насонов относился, в целом, доброжелательно, но несколько свысока. И

когда я спросил однажды, не является ли его страсть к зажигалкам признаком

«геростратова комплекса», как-то по-новому на меня посмотрел. Как смотрят на человека, которого видят впервые. Мне даже кажется, что после этого пустяка он ко мне заметно

переменился, стал воспринимать более серьезно.

Впрочем, все годы нашего знакомства, чем бы я ни занимался и где бы ни работал, я оставался для него студентом, тем самым студентом, что проходил когда-то

педагогическую практику в его школе. Один из многих — не более. Правда, потерявший к

нему интерес позже всех остальных…

За пару месяцев до окончания института он спросил, что я собираюсь делать

дальше.

— Ты что, дурак — ехать на село?! — удивился он и устроил меня на полставки

воспитателя в интернат к своему давнему приятелю, бывшему сокурснику, директору

Скрыпнику. На эти полставки нужно было работать одну неделю ежедневно по полтора

часа, с подъема и до завтрака, а вторую — с четырех часов пополудни и до отбоя, 22.00

вечера.

Детки мне попались еще те, впрочем, какие вообще дети водятся в наших

интернатах? Вели себя плохо, нервы горели так, что я уже стал подумывать об уходе

подобру — поздорову. Но мне повезло: попалась в коллективе одна сердобольная дама, счастливая обладательница роскошного бюста необъятных размеров, тревожно

привлекавшего мои стыдливые взоры. Впоследствии она сделает неплохую по местным

меркам карьеру: от организатора внеклассной и внешкольной работы интерната — до

многолетнего директора одной областной педагогической структуры, неплохо, правда?

Именно эта зрелая прелестница пожалела меня и молвила заветное словечко, с

помощью которого можно всегда установить дисциплину:

— Чего ты с ними церемонишься, — сказала она, — бей по рылу — шелковыми станут, ты же мужчина!

И я послушал ее и дал раз, другой и третий — а четвертого уже не понадобилось: все у меня волшебным образом переменилось. Проблемы моей, как не бывало!

Теперь каждое слово воспитателя звучало весьма и весьма авторитетно: стоило только

повысить голос — дети враз умолкали и лишь привычно втягивали головы в плечи.

Почувствовав себя настоящим учителем, я, естественно, не преминул поделиться

своими педагогическими находками с мамочкой. Лучше бы я, бедняга, этого не делал…

Сказать, что мои новые успехи не сильно ее порадовали — ничего не сказать вовсе!

Боже мой, как она на меня кричала, как безудержно рыдала — и даже пыталась

ударить…

— Ты, ты — учитель? — всхлипывала она от душивших ее слез, — да ты — законченный

негодяй, ты — изверг, мерзавец! Чем ты гордишься — бить беззащитных детей, поднимать

руку на слабых, на тех, кого жизнь и так наказала! И это мой сын?! Кого же я, несчастная, воспитала!

В общем, тем вечером мамочкой был вынесен окончательный и не подлежавший

обжалованию вердикт: из учебного заведения, где я показал свое истинное лицо –

30

немедленно уйти. Дадут после института направление в село — ехать, как и тысячи других

выпускников, что будет, то будет. И главное: никогда и ни под каким предлогом детей

впредь не бить! А если опять зачешутся руки, уйти из школы раз и навсегда, — такую вот

клятву заставила дать меня мама.

С тех пор прошло много лет. Все эти годы я работал в школе, в моем активе свыше

сорока первых сентябрей и столько последних звонков, что даже боюсь, чтобы они вдруг

не слились в памяти в один нескончаемо долгий…

А клятву, данную тогда маме, я все же сдержал. Пусть, почти — но сдержал!

Спасибо тебе, родная.

***

Первое время после окончания института мы виделись с Насоновым достаточно

часто. Разговоры, как правило, шли о разных пустяках. Мои дела его мало трогали, зато

всегда интересовала моя зарплата. Не скрывал хорошего настроения, когда моя, директорская, оказывалась ниже его, учительской. Возможно, такое сравнение служило

ему косвенным доказательством того, что он, как фигура, оценен выше занимаемой мною

должности. Мне за него бывало неловко: на фоне этой, действительно, крупной личности

всякие меркантильные вопросы выглядели мелковато.

Иногда я заходил к нему домой с дочкой. На столе, диване, креслах, серванте, — везде

валялись детективы, их в этой семье очень любили.

— Чему удивляешься? — спрашивал Александр Абрамович, — классика отработана

вдоль и поперек, а это, гляди — настоящая зарубежная литература! Там, у вас в селах, говорят, книг навалом, лучше бы привез парочку пристойного чтива…

Маленькая Раечка норовила погладить Рамзеса. Благородный пес, гордо вздымая

джентльменскую морду, позволял с собой делать, что угодно. Супруга Насонова, дородная Анна Григорьевна, молчаливая властная особа, занимавшая номенклатурную (и

это при муже — еврее!) должность секретаря партийного комитета одного из местных

вузов, всегда в крупных роговых очках повышенной диоптрийности, приносила крепкий

чай в серебряных подстаканниках, печенье на плетеной из соломки тарелочке и снова

тихо погружалась в очередной детектив. Думаю, за массивной оправой своих очков она

вряд ли меня замечала, во всяком случае, за все время нашего знакомства я говорил с ней

только несколько раз.