Карло Гоцци - Бесполезные мемуары Страница 15

Глава VII

Раздоры в семье. Траурное перемирие. Первые испытания оккультных сил

Утром, воздавая должное своим слабостям, я посвящал шесть долгих часов, марая бумагу рифмами и зарываясь в книги в поисках знаний о прошедшем. Чтобы познать также настоящее, я ходил по театрам, посещал кафе, слушал разговоры, я заставлял раскрываться дураков, я симпатизировал людям умным. Остальное мое время принадлежало делам семьи. Я поставил себе целью ввести таким образом свою жизнь в регулярное русло. Было бы недостаточно иметь представление о жизни генералов, морских капитанов, дворян, офицеров и солдат, иллирийцев и морлаков, пастухов, матросов и галерников; этот избыток сведений не имел бы никакой цены, если бы я не изучил в деталях анатомию характера и духа Венеции. Я начал с того, что ввёл себя в круг людей, называемых неточно хорошим обществом. Это были купцы, художники, священники, люди всех классов общества, уважаемые и почитаемые во всем мире, миролюбивые, хорошо образованные, в курсе новостей, друзья удовольствий, умеющие развлекаться без больших затрат. Я участвовал в их развлечениях, ужинах, пикниках, прогулках на лодках на Джудекку, Кампальто, в Мурано и на другие острова лагуны. К своему копеечному взносу я добавлял немного окорока и другой провизии из Фриули, что добавляло мне уважения компании. Они рассказывали о своих делах, ссорах, примирениях и неудачах; молодые говорили о своих романах, с венецианской живостью и пикантностью выражений нашего диалекта. Эта компания учила меня, развлекая. Мать и невестка, видя мои привычки, без устали твердили, что я зря теряю время, что я становлюсь бездельником, как Гаспаро, бесполезный для семьи и трудящийся без толку над своими философскими пустяками. К этим огорчительным заявлениям добавились вскоре и другие нарекания.

Среди завсегдатаев в нашем доме бывало несколько молодых людей, схожих по манерам и весьма распущенного нрава, привлеченных прелестью и умом моих сестёр. Я принимал их холодно и выказывал мало удовольствия от их посещений. Меня упрекали за надменный и неучтивый вид, обвиняли в желании оттолкнуть от отцовского крова друзей, чьи посещения могли однажды привести к счастливым последствиям для устройства судьбы моих сестёр. Я объяснился без увёрток о мотивах своего поведения и сразу стал змеей в глазах всего женского населения дома, которое было весьма многочисленным. Оказывается, я вмешиваюсь в домашние дела и навязываю своё мнение; женщины образовали союз против меня. Мне дали понять, что было бы желательно, чтобы я проявлял больше понимания и не судил легко о вещах важных. Мои демарши, моё посредничество воспринимались как враждебные акции, вплоть до заявлений, что я проявляю безразличие к жизни семьи. Подозрения и колкости не обескураживали меня. Заранее решив вообще не жениться, пожертвовать собой ради интересов моих братьев и жить в одиночестве, я неосторожно допустил возможность выдвинуть против себя обвинения в жадности или чрезмерной требовательности, предвидя, что в наших делах, в конечном итоге, произойдут реформы, улучшится управление, наладится экономия и, следовательно, повысится благосостояние. Когда я спрашивал, что стало с пятью тысячами дукатов, вырученных за товары из Фриули, почему эта сумма не была выплачена мужьям двух моих старших сестер, почему были проданы картины, ювелирные изделия и гобелены, почему мы должны деньги покупателям этих вещей, вместо того, чтобы, наоборот, покрыть вырученными деньгами эту задолженность, моя дерзость поразила виновников этих дурных операций вплоть до ужаса и скандала. Несмотря на моё мягкое и уважительное отношение, было четко установлено и доказано, что монстр, вернувшийся из Далмации, принес в семью раздоры и неповиновение. Не давая запугивать себя ироническими словами, иносказательными аллюзиями или холерическими выходками, я продолжал своё дело; я обратился к завещанию деда, я вооружился дополнительными распоряжениями, фидеикомиссами[17] к ним, актами дарения, нотариальными актами; я написал моему брату Франко, дабы тот вернулся с Корфу, чтобы помочь мне обеспечить соблюдение прав мужской части семьи и спасти остатки благополучия, которые можно было ещё собрать после кораблекрушения.

Это было в марте месяце недоброй памяти 1745 года. С начала карнавала я заметил, что моя мать и невестка выходят вместе каждое утро с таинственным видом и углубляются, закрыв лицо масками, в мало посещаемый квартал города. Я ждал момента объяснения этого маневра, когда три мои младшие сестры, возраста вступления в брак, входят в мою комнату, все три в слезах, и говорят все сразу. Они умоляют меня о помощи, говоря, что в целом мире только я один могу спасти их от отчаяния и позора. После долгих криков и слез я, наконец, узнаю о причине их горя и таинственных походов, которые я заметил. Никого не предупредив, моя мать и свояченица задумали заключить с неким Франческо Зини, торговцем сукном, контракт, по которому они уступают этому человеку в аренду наш дворец Гоцци за шестьсот дукатов. Мы должны будем покинуть отцовский дом, поселиться в другом доме, расположенном в Санта-Якопо-де-Орио, то-есть в заброшенном краю; это означало публично продемонстрировать наш крах, отказаться от всех светских связей и лишить шансов на замужество молодых девушек из полностью разоренной семьи. Я начал с того, что успокоил рыдающих сестёр и отослал их обратно, приказав, чтобы они не говорили никому о том, что приходили ко мне со своими жалобами.

Мой отец и два брата, Гаспаро и Альморо, уже дали свое согласие на этот договор. Меня оставили напоследок, как препятствие, с которым труднее справиться. Я пошел к синьору Зини и мягко, но твердо сказал ему, что для придания законности контракту необходимо мое согласие, так же как и согласие моего брата Франческо, и что мы никогда их не дадим. Зини отнюдь не хранил тайну о моём демарше. Я увидел однажды утром мою мать, вошедшую в мою комнату с осанкой судьи. Она изложила мне резоны, по которым был затеян этот достойный сожаления договор, я выдвинул ей с уважением свои резоны, которые заставили меня не дать моего согласия. Последовал ужасный крик. Я услышал самые несправедливые и самые жестокие упрёки, мать обвиняла меня в том, что я вёл распутную жизнь в Далмации, что не пытался создать себе там положение, что проиграл двести дукатов, одолженных Массимо, и совершил сотню других установленных преступлений. Все это было бы ничего, если бы я не явился сеять анархию в семье и чинить, из чистой злобы, препятствия абсолютно необходимым мерам. Я имел мужество без ропота уклониться от потопа горьких слов, среди которых мои сыновние уши услышали тягостную фразу: «Вы шестой палец на моей руке, не должна ли я ампутировать этот палец для блага других? Я не узнаю в Вас больше сына и после Вашего возвращения в лоно семьи я как Кассандра, предсказывающая нашу общую погибель, которой вы будете единственной причиной».