Евгений Соловьев - Александр Герцен. Его жизнь и литературная деятельность Страница 15

Первый арест прошел очень весело. Нравы тогда были совсем патриархальные.

«Как только наступала ночь, – рассказывает Герцен, – Ник и еще четверо товарищей с помощью четвертаков и полтинников являлись к нам; у кого в кармане ликер aux quatre fruits,[9] y кого паштет, у кого рябчики, у кого под шинелью бутылка клико. Разумеется, мы встречали с восторгом и друзей, и их съестные знаки дружбы. Свечей зажигать нам, заключенным, не позволялось. Опрокинувши стулья, мы делали около них юрту из шинелей, высекали огонь, зажигали принесенную сальную свечу и ставили ее под стол таким образом, чтобы из окон нельзя было ее видеть, потом ложились на каменный пол, и начинался пир до позднего вечера; тут, кажется, и засыпали, а ночью – опять пир. И так все семь дней…»

Юность товарищества уравнивала дороги. Жизнь катилась, как на рессорах. Позднейшие поколения встретили другую обстановку, другие нравы. А в то время, в начале тридцатых годов, характер Московского университета был в значительной степени патриархальный. Начальство обращало на него не слишком большое внимание, лекции читались и не читались. Казарменного не было ничего: большинство профессоров говорили студентам «ты» и охотно вступали с ними в пререкания. Даже внешность наблюдалась плохо. Профессора и студенты по уставу должны были носить вицмундиры с малиновыми воротниками и гербовыми пуговицами; в торжественные дни им полагались шпага и треуголка. Несмотря на несомненное присутствие карцера в подвальном этаже, устав был мертвой буквой. Многие студенты ходили на лекции в чем и как хотели: на иных виднелись эксцентрические платья, волосы чуть не до плеч, прикрытые крошечными фуражками, едва державшимися на юных головах. На шеях пестрели разноцветные шарфы. В сумерках студенты шеренгами прохаживались по Тверскому бульвару с таким решительным, вызывающим видом, что гуляющие давали им дорогу.

Кипятиться, ораторствовать, волноваться была полная возможность, все равно о чем – о философии, политике, литературе. В философии – Шеллинг, в политике – декабристы, в литературе – Полевой и его журнал, Одоевский, Пушкин, – все это требовало обсуждения со стороны восемнадцатилетних юношей, «несомненно и очевидно» призванных разрешить все вопросы и облагодетельствовать все человечество. И шла жизнь «не былие травное», а веселая, бойкая, энергичная – вечный пир молодости, вечные восторги.

Глава V. После университета

В июле 1833 года Герцен сдал экзамен на кандидата и написал диссертацию об историческом развитии Коперниковой системы. За диссертацию ему назначили не золотую, а серебряную медаль, так как в ней было очень много философии и очень мало формул; Герцен обиделся и на акт не пошел.

«Когда я, – пишет он в это время, – по чугунной лестнице университета выходил кандидатом и с тем вместе из школы на божий свет, тогда иначе взглянул на все. Чувство самобытности и совершеннолетия никогда не бывает так ярко, как в минуту окончания публичного испытания. Испанские башмаки, шнуровавшие душу, лопаются, и фантазия гуляет на свободе. Нет более ни правил, ни направления извне – это медовый месяц совершеннолетия. С чувством собственного достоинства и достоинства кандидатской степени я явился домой и посвятил Нептуну мокрое платье, в котором плавал три года по схоластическому болоту на ловлю идей, т. е., говоря презренной прозой, подарил первогодичным студентам толстые тетради лекций, выучившие меня стенографии и разучившие писать удобочитаемо».

Он уже любил в это время, любил горячо, искренне, навеки, как думал сам, слишком ненадолго, как оказалось в действительности.

«Любовь моя была односторонняя, – рассказывает он, – и отчасти натянутая; тогда я этого не замечал. Чиста была эта любовь, как ясное майское небо, светлой речкой катилась она по зеленому полю надежды, только иногда волновалась, вспоминая о молодом человеке, бывшем ее женихе, и тем, что он скоро был забыт. Я отыскивал в своей душе давно забытые страницы сантиментальности, принаряжал ими душу, отчасти это чувствовал и к сантиментальности присоединял все мои либеральные мечтания. Я говорил ей, и говорил от души, что за осуществление моих политических убеждений пожертвую моею любовью, пожертвую ею, и вполне верил в истинность и неизменность этих слов, так, как и чувствовал».

Бывают баловни судьбы, люди, заставляющие в других звучать струну самоотречения, – звучать долго, сильно, на всю жизнь. Таков был и Герцен: он всегда был окружен коленопреклоненными – другом, женой, любимой женщиной. И в этом коленопреклонении и друг, и жена, и любимая женщина находили свое лучшее счастье, свою радость бытия. Их муки начинались только тогда, когда их жертвы становились уже ненужными и они сознавали это. Тогда их жизнь теряла смысл и цель. Их чувство было лишь лавровым листком, украшавшим голову победителя, одним листком среди венка…

Спустя много лет Герцен, вспоминая о своей первой любви, говорил, что она ему мила, как память о прогулке по берегу моря среди цветов и песен. Он сравнивал ее с ландышем и спрашивал: «Когда же ландыши зимуют? Они должны увянуть вместе с весной, которая породила их». Для него первая любовь была сном в майскую ночь, для нее – всем. Жизнь ее была разбита, и она тихо догорала, отдавшись одной религии. Когда она узнала, что он женат, ни жалобы, ни укора не вырвалось у нее; только смертная бледность распространилась по лицу; все горе, все страданье безмолвно замкнулось в ее груди, и навсегда. С той минуты она и имени его не произносила, как будто его и не существовало никогда. Впоследствии ей не раз делали предложения – она отказывала всем. Она осталась верна воспоминанию и чувству и не хотела убирать свежими цветами свое увядшее сердце…

Тяжелые события отвратили Герцена от одного чувства и породили новое – более мощное, охватывающее. В 1834 году Огарев был арестован, обвиненный в сношениях с кружком молодых кутил, певших в недобрый час противоправительственные песни. Герцен метался по городу, добиваясь свидания с другом, и сам ожидал ареста. Арест не заставил себя долго ждать, но сначала случилась встреча, определившая целую полосу его развития…

19 июля вся Москва ехала на скачки и гулянье, на Ходынское поле. Отправился туда и Герцен, чтобы как-нибудь убить время. Насколько занимали его скачки, понять легко. Он стоял одиноко и смотрел на толпу, как туча саранчи, покрывавшую поле, на кареты, которые двигались между саранчой, и был очень грустен. Встречавшиеся знакомые заговаривали с ним о скакунах и, видя, что он расстроен, отходили. Он молил Бога ни с кем не встретиться и вдруг увидел в карете свою двоюродную сестру – Наталью Александровну. Она подозвала его и заговорила в первый раз после многих лет знакомства.