Луиза Гладышева - Кавалер ордена Улыбки Страница 15

Уважаемый Гавриил Абрамович!

Я не являюсь Вашим пациентом, но я очень рада, что у нас в СССР есть такие ученые, как Вы.

Мы, ваши больные, выражаем нашей партии и правительству нашу сердечную признательность и благодарность. Вы человек, который воплотил в себе самые замечательные черты советского характера, черты личности, духовно богатой, верной высоким нравственным идеалам.

Ваш бывший больной, ныне здравствующий

…И СЛЫШЕН ЗОВ ТРУБЫ

Когда доктора Илизарова попросили заняться лечением Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, он отказался.

— В этой области медицины я не компетентен и вряд ли могу чем помочь.

Он действительно не занимался подобными заболеваниями, были они не по профилю его хирургической деятельности. Но с того дня, когда к нему обратились за помощью, его уже не покидала мысль о том, чем можно помочь великому композитору, как остановить прогрессирующую болезнь.

И когда в одну из командировок в Москву Министерство культуры снова обратилось к Илизарову с той же просьбой, он воспринял ее как свой врачебный долг: в нем крепко сидел дух земского врача, каким он был двадцать лет назад, и в маленькой сельской больнице являлся одновременно хирургом, и терапевтом, и невропатологом, и гинекологом, и детским врачом, и кожником — лечил подряд от всех недугов. Тогда он не мог отказать в помощи больному человеку: был один на всю округу. А сейчас?

Он знал, что композитор давно и тяжело болен. Однажды, приехав в Москву и попав на концерт, видел из зрительного зала, как Шостакович с трудом поднимался на сцену. Илизаров подался вперед, сжал ладонями ручки мягкого кресла, словно пронизывал его самого нестерпимой болью каждый шаг. Сидевший рядом незнакомый человек тихо и горько прошептал:

— Вы знаете, Дмитрий Дмитриевич уже несколько лет не может играть на пианино: болят руки.

Илизаров кивнул, не поворачиваясь и не поддерживая разговора. Он спрашивал себя: что так сильно подкосило и без того хрупкий организм композитора? Голодные двадцатые годы, когда он тринадцатилетним мальчиком стал студентом Петроградской консерватории? Или безудержный, искрометный порыв его симфоний, концертов, опер, музыки к спектаклям и кинофильмам, требующий полной отдачи душевных и физических сил?

Доктор Илизаров не был ранее знаком с композитором. Он знал его жизнеутверждающую музыку по кинофильмам своей рабфаковской юности — «Возвращение Максима», «Встречный», «Выборгская сторона». Особенно поразила его Ленинградская симфония. Он услышал ее по радио весной 1942 года и не мог поверить, что написал ее всего лишь один человек: звучала в Ленинградской симфонии могучая сила народного мужества и непобедимости духа и создать ее можно было только так — во весь рост поднимаясь навстречу врагу, устремляясь вперед, рискуя жизнью каждое мгновение.

И композитор действительно вставал во весь невысокий рост, как подобает солдату. По сигналу воздушной тревоги отрывался от исписанных нотных листов и поднимался на крышу дома тушить зажигательные бомбы, обрушенные фашистами на родной Ленинград.

Так композитор становился солдатом, и было это естественным состоянием человека — гражданина Отечества. И поэтому сам Шостакович об этом не вспоминал, не рассказывал, не писал.

— Я совсем не могу играть на пианино, руки не повинуются мне, — сказал о своей болезни Дмитрий Дмитриевич, когда они встретились, и толстые стекла очков не скрывали печаль в его глазах.

— Так… Надо думать…

Произнес Илизаров обычную свою фразу и замолчал. За годы врачебной практики он видел много больных людей и немало страданий. Одни больные рассказывали о мучавших их недугах очень подробно и умоляли избавить от них. Другие о боли не говорили.

«Я летчик, летчик, понимаете, Гавриил Абрамович, — горячился попавший в катастрофу, чудом оставшийся в живых и собранный вновь по кусочкам, по косточкам известный военный летчик, — я должен летать!»

«Летать как жить», — вспомнился сейчас доктору тот летчик. Да, да, тот летчик снова поднялся в небо. Композитору играть тоже как жить…

— Дмитрий Дмитриевич, вы, наверное, будете и у нас в больнице работать?

— Да, конечно. Григорий Михайлович Козинцев ставит на «Ленфильме» «Короля Лира». Просил музыку написать. Заканчивать буду здесь… — Помолчал. Вновь заговорил взволнованно, словно задыхаясь от быстрого бега. — Великий Шекспир… Мне как-то Григорий Михайлович сказал, что Чеховы и Шекспиры рождаются среди людей, и от них в мире все становится по-человечески, по-людскому. Люди людеют…

«Люди людеют… Странная мысль». Илизаров вопросительно посмотрел на Шостаковича.

— Как это людеют? Лучше, значит, становятся?

Композитор приехал в Курган. В палате на четвертом этаже сделали различные приспособления для тренировок и укрепления ослабленных мышц. Конструкции их разработал Илизаров. У композитора строгий режим: время для лечения и для работы. На четвертом этаже все знают об этом и стараются не мешать лишними разговорами в коридоре. Здесь рождается музыка «Короля Лира», пока ее не слышит никто, кроме композитора. Каждый вечер Гавриил Абрамович оставляет Шостаковичу ключи от своего кабинета. Там есть пианино, и Дмитрий Дмитриевич спускается на первый этаж играть — счастливые мгновения в череде больничных будней.

С тех пор, как поселился он в клинике Илизарова, неотвязная печальная мелодия словно преследует его. Иногда она слышится где-то вдалеке, за окном, а то вдруг совсем близко и так материально осязаема она, словно соткана из тончайших нитей человеческих несчастий и боли, и кажется, что до нее можно дотронуться рукой.

«…Дудочку шута я сочинил заново. Я решил, что использовать его песни не нужно. Дудочка должна быть очень печальной…» — пишет Шостакович из Кургана в Ленинград Козинцеву.

«Король Лир» для того и другого как собственная совесть.

«Почему Лир — герой именно этой трагедии? — размышляет Козинцев в своих режиссерских тетрадях. — Потому что он прошел самый долгий путь, выстрадал больше всех и пришел к самому простому».

«Что же это — самое простое? — откликается композитор. — То, что возникает в душе, то, в чем волен человек: любовь к человеку. Ненависть и презрение ко всему, что обесчеловечивает человека».

Вот где ключ к образу мыслей, к жизненным поступкам того и другого — выдающегося композитора и замечательного режиссера — отклик на боль, отзыв на страдание.