Георгий Жженов - Прожитое Страница 16

— Срок?

— Не знаю.

— Восемь лет!

— Премного благодарен. — Общее веселье в толпе зеков. Сидоров смеется…

— Фейгин!

Фейгин скороговоркой:

— Есть Фейгин. Семен Матвеевич, 1904 года рождения, статья КРТД — «троцкист». Срок не знаю.

— Десять лет! — Общий хохот. Фейгин притворно плачет. И т. д., и т. п.

Самым коварным считался срок три-пять лет. Особенно получаемый по ОСО. Он имел тенденцию удваиваться, а то и утраиваться по мере его отбывания. Отсидел, скажем, заключенный свои пять лет, его вызывают в УРЧ[3] лагеря и объявляют еще столько же (мой пример). Долго ли изготовить казенную бумагу за тремя высокими подписями от имени партии, органов НКВД и советской власти!

Самый незыблемый, прочный срок — десять лет. Меньше просидеть начальство не позволит, больше — сам не вынесешь, дойдешь!

Ничего не меняло, если срок был получен не по Особому совещанию, а по суду. Какими были суды в те годы, известно. И как они были туги на пересмотр дел. В сторону увеличения срока — пожалуйста, но не наоборот.

Так бедолага и продолжал коротать свой неразменный «червонец» от звонка до звонка, если силенок хватало, если не «давал дуба», не сходил с дистанции где-нибудь в середине «забега». Старожилы, не один год просидевшие в следственных тюрьмах, повидавшие многое и многих, завидовали тем, кто получал двадцать-двадцать пять лет!

Эта категория зеков, говорили они, могла в любой момент рассчитывать на пересмотр дела в сторону сокращения срока хотя бы потому, что добавлять было уже некуда! А при счастливом повороте политической коньюнктуры — и вовсе рассчитывать на освобождение.

Примеры тому: некоторые категории военных, ученые, иностранцы — поляки, китайцы и прочие… Словом, все те, кто с началом Отечественной понадобился Кремлю.

Интересно, о чем думали все эти притихшие, ушедшие в себя люди, мои товарищи по несчастью, стоявшие вокруг меня, вернее, висевшие вокруг меня друг на друге? Вероятно, о том же, о чем и я, хотя не все испытывали потрясение.

В «нокдауне» находились те, кто, подобно мне, питал иллюзии насчет освобождения. Более взрослые и опытные оставили надежду дома еще в день ареста. И уж во всяком случае, столкнувшись со следствием, поняли, что возврата не будет.

За моей спиной разговаривали вполголоса. Я прислушался, стараясь разобрать, о чем говорят. Невероятно! Читали стихи! «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи…»

Среди скопища висящих друг на друге полуобморочных от духоты и вони людей звучали стихи о Прекрасной Даме. Сплющенные, как скот в загоне, только что клейменные, униженные и растоптанные люди слушали печальные и прекрасные слова Блока о красоте, о любви, о Петербурге… о вечности.

Одного из читавших я узнал по голосу — Юлий Берзин.

Ленинградский писатель, автор книги «Возвращение на Итаку».

Мой сокамерник по восьмимесячному сидению в «Крестах», соавтор по коллективному камерному творчеству — «Детских считалочек 1938 года».

Раз, два, три, четыре —Мы сидели на квартире,Вдруг послышался звонок,И приходит к нам стрелок.С ним агент и управдом,Перерыли все вверх дном.Перерыли все подушки,Под кроватью все игрушки,А потом они ушлиИ… папашу увели.Раз, два, три, четыре, пять —Через день пришли опять.Перерыв квартиру нашу,Увели с собой мамашу!Боже мой! Боже мой!Завтра явятся за мной.

Щуплый, с чахлой рыжей бороденкой (так путно и не выросшей на тюремных харчах), похожий на доброго гнома Юлик Берзин — барометр камеры, всегда показывавший «ясно, солнечно». Неиссякаемый кладезь хохм и анекдотов — улыбчивый Юлик, с библейской печалинкой, навечно застрявшей в глубине светлых глаз… Как-то сложилась твоя судьба? Жив ли ты? Сдюжил ли восьмилетний «подарок» Особого совещания?..

В эти предутренние часы я услышал незнакомые стихи, врезавшиеся в память намертво, на всю жизнь… Настолько они были созвучны настроению той прощальной ночи в «Крестах».

Прекрасные стихи об узнике, потерявшем ощущение времени, о жажде жизни, о тщетности надежд…

Стихи поразили меня. Услышав однажды, я запомнил их слово в слово на всю жизнь.

Цветистая восточная вязь стихотворных строк не смогла смягчить отчаяние автора, понимавшего, что впереди мрак, бездна. Стихи кричали!

Рожденные за решеткой, они рвались на волю… к жизни. К признанию. Стихи не умирают — не должны умирать! Они как эстафета передаются от поколения к поколению. Стихи — продолжение жизни автора. Вечная о нем память! Они должны, обязаны жить! Умирают поэты — поэзия вечна!

Не ковры тавризские, шелковыеВ кованом томятся сундуке —Дни мои бесценные, пунцовые,Вечера цветные на замке.

Ткали зря в предсвадебной тревогеТе ковры рабы не при свечах,Джан! По ним твои тоскуют ногиНа холодных, звонких кирпичах.

Ин-ша Аллах!.. Игре судьбы конца нет!Минет срок, и верная рука,Хной мерцая, бережно достанетПленные ковры из сундука.

Лягут вновь они под ноги милой,Зацветут, заплещутся в лучах —Только б ты их, Джан, не разлюбила,До тех пор, о Джан!.. Не истомилаЛегких ног на звонких кирпичах.

Мне кажется, что я сейчас еще слышу низкий печальный голос автора, неторопливо и ритмично роняющего в тишину камеры проникновенные слова.

Как всякий художник, он не мог не чувствовать, что рождение его стихов произошло. Они нашли свою первую аудиторию. И какой бы трагичной ни была дальнейшая судьба автора — я верю, что это был момент его творческого счастья! И не такая уж беда, что премьера состоялась не в Колонном зале Дома Союзов, не в Доме литераторов, а в одиночной камере тюрьмы (зато стихи слушали стоя и при переаншлаге!).

На башнях циферблат с скрещенными мечами,На площадях прозрачные круги,Где время, легшее послушно вдоль дуги,Рассечено бегущими лучами.На дне глубоком праздничных витрин,На розовых руках сияющие ларцы,В которых Хронос — древний исполин —Дражайшей змейкою сумел лукаво сжаться…О, сонмы башенных, стенных, ручных часов —Искусного ума бессмертные творенья,Услышу ли когда шум ваших голосов?..И поступь мерную. Журчанье вечных строфВолшебного стихотворенья!Услышу ли когда я ваш отрадный зов?!Когда в мою нору, подобно землеройке,Ночь снова вроется и страх велит лечь спать,И я лежу, лежу, закрыв глаза на койке,Часы, мне кажется, вдруг убегают вспять.Иль, может быть, стоят? Иль громоздятся грудой?Но им окончен счет! И времени река,Смывая памяти крутые берега,Вдруг разливается огромною запрудой…И в черном озере все вмиг погребено,Мир сгинул — шелеста змеиного бесследней.И камнем хочется мне кинуться на дно,Чтоб время вновь найти, хотя бы в миг последний!О, сонмы башенных, стенных, ручных часов —Искусного ума бессмертные творенья,Услышу ли когда шум ваших голосов?..И поступь мерную. Журчанье вечных строфВолшебного стихотворенья,Услышу ли когда я ваш отрадный зов?!

С автором я знаком не был. Никогда в жизни его не видел, хотя он и находился всю ночь в нескольких метрах за моей спиной (повернуться физически было невозможно). Рано утром шустрые «воронки» вмиг растащили всех нас в разные стороны.