Анри Труайя - Петр Чайковский и Надежда фон Мекк Страница 16

Это бесконечное «избегание» кажется ей как никогда необходимым для счастья их необычной четы. Нет ничего легче для них, чем быть одновременно невидимыми и присутствующими, поскольку она живет в верхней части города, на вилле «Оппенхайм», на Виале-дей-Колли, а для него сняла квартиру, в которой он будет далеко от ее глаз, но близко к сердцу. Она поручила скрипачу Пахульскому, сменившему Котека в ее свите придворных музыкантов на побегушках, встретить Чайковского на вокзале и проводить его в приготовленную для него квартиру. Стол венчает букет присланных ею цветов, к которому приложена написанная ее рукой записка: «Здравствуйте, мой милый, дорогой, несравненный друг! Как я рада, Боже мой, как я рада, что Вы приехали! Чувствовать Ваше присутствие вблизи себя, знать те комнаты, в которых Вы находитесь, любоваться теми же видами, которые и у Вас перед глазами, ощущать ту же температуру, как и Вы, это такое блаженство, которого никакими словами не выразишь!»

Также она прилагает, из осторожности или чтобы подразнить, расписание своих ежедневных прогулок. «Мы аккуратно гуляем каждый день, несмотря ни на какую погоду, и всегда выходим в одиннадцать часов и идем немножко дальше Bonciani, ныне Вашей резиденции, мой бесценный друг. Там мы поворачиваем назад тою же дорогою и возвращаемся в двенадцать часов, прямо к завтраку».

Ответ на виллу «Оппенхайм», до которой не больше пятисот метров, приносит Алеша, слуга Чайковского. В записке композитор благодарит Надежду за все ее флорентийские щедроты, заверяет ее, что все ему здесь нравится, хотя квартира слишком велика, слишком роскошна и слишком комфортна. Затем он пишет для нее новую сонату и называет ее «Наша сюита». «Не могу Вам выразить, мой бесценный Петр Ильич, как я счастлива, что квартира Вам понравилась и что мы находимся так близко друг от друга. Мне даже мои комнаты кажутся теперь лучше со вчерашнего вечера, прогулка еще приятнее. Не знаю, как благодарить Вас за удовольствие, которое Вы мне хотите сделать нашею сюитою. Боже мой, сколько прелести в этом слове „нашею“».

И начинается игра в прятки. Каждый день во время утренней прогулки Надежда проходит под окнами Чайковского, приятно содрогаясь при мысли встретиться с ним лицом к лицу. А что, если он нарушит правило? Она представляет, что его одновременно преследует соблазн сделать это и парализует мысль принести ей неудовольствие пренебрежением к запрету. Как и она, он, несомненно, постоянно начеку и в страхе перед собственным любопытством. Ощущение, что они играют с опасностью, которая вселяет страх в обоих, вызывает у них возбуждение более сильное, чем самая смелая ласка. И вот однажды вечером, в Опере, Надежда, пришедшая послушать «Il violino del diavolo», обнаруживает в зале неподалеку от себя Чайковского. Их взгляды встречаются. Они узнали друг друга. Но, повинуясь установленным ими самими правилам, они делают вид, что незнакомы, и отводят глаза, дабы избежать кощунства вежливой улыбки.[15] Вернувшись на виллу «Оппенхайм», Надежда изливает свой восторг: «Как ли ни холодно здесь, как ли ни неприветливо, а мне все-таки не хочется уезжать отсюда: близость Вас – это неисчерпаемое блаженство для меня. Вставая утром, первая мысль есть о Вас, и в продолжение всего дня я не перестаю чувствовать Вашего присутствия; мне кажется, что оно носится в воздухе. Боже мой, как я люблю Вас и как счастлива, что узнала Вас!»[16]

Однако, заблаговременно распланировав свои путешествия по Европе в личном вагоне, она считает, что пришло время сменить горизонты, и вот она уже в Вене, откуда пишет Чайковскому 24 декабря 1878 года, поздравляя его с Рождеством. Он и сам не усидел на месте и поспешил в Париж, в котором как нигде надеется найти вдохновение для своей «Орлеанской девы». Но у каждого свое чудо! Точно так же, как Жанна д'Арк слышит голоса и чувствует рядом присутствие мистической силы, оберегающей ее, так и Чайковский, везде, в любой час, преследуем мыслью невидимой и вездесущей баронессы. Предупреждающая малейшее желание своего композитора, она сняла для него роскошную квартиру, где он сможет с комфортом воспевать экстазы и страдания своей святой героини. Увы! Предусмотрительности Надежды недостаточно, чтобы уберечь Чайковского от нездоровья, постматримониальных осложнений и творческих разочарований, которые он принимает с чувствительностью человека с открытой раной. После проведенной в метаниях ночи, среди приступов желудочных болей и тошноты, он решает, дабы оправиться, отправиться послушать, 9 марта 1879 года, «Бурю», которую дают в Шатле под управлением Эдуарда Колонна. Ужасная ошибка! Обескураженный никуда не годным уровнем оркестра, он вдобавок стал свидетелем безразличия публики. Более того, ему даже показалось, что в конце он услышал свист среди вежливых аплодисментов. Этот неуспех перед парижскими слушателями погружает его в тяжелое уныние. Он начинает сомневаться в своем таланте. Заслуживает ли он той высоты, на которую возвели его соотечественники? Узнав об этом необъяснимом провале, Надежда пытается помочь Чайковскому воспрянуть духом и уговаривает его развеяться, посещая интеллектуальные круги столицы, поскольку она уверена, что среди передовых французов он найдет почитателей, как и в России. Неужели он забыл, с каким пылом недавно высказывался о его творчестве Лев Толстой? Почему бы ему не встретиться в Париже с Иваном Тургеневым, о котором всем известно, пишет она, что он женат на мадам Виардо-Гарсия, известной певице? Он отвечает ей 19 февраля 1879-го длинным посланием, в котором анализирует свой страх перед непосредственным контактом с себе подобными: «Всю мою жизнь я был мучеником обязательных отношений к людям. По природе я дикарь. Каждое знакомство, каждая новая встреча с человеком незнакомым была для меня всегда источником сильнейших нравственных мук. Мне даже трудно объяснить, в чем сущность этих мук. Быть может, это доведенная до мании застенчивость, быть может, это полнейшее отсутствие потребности в общительности, быть может, ложный страх показаться не тем, что я есть, быть может, неумение без усилия над собой говорить не то, что думаешь (а без этого никакое первое знакомство невозможно), – словом, я не знаю, что это такое, но только, пока я по своему положению не мог избегать встреч, я с людьми встречался, притворялся, что нахожу в этом удовольствие, по необходимости разыгрывал ту или другую роль (ибо, живя в обществе, нет ни малейшей возможности обойтись без этого) и невероятно терзался. [...] Ни разу в жизни я не сделал ни единого шага, чтобы сделать знакомство с тою или другою интересною личностью, а если это случалось само собою, по необходимости, то я всегда выносил только разочарование, тоску и утомление».