Зинаида Гиппиус. Муза Д. С. Мережковского - Ольга Владимировна Буткова Страница 16

«И первое впечатление – страшный, невиданный еще, Петербург. Черный, грязный, усыпанный шелухой подсолнухов, с шатающимися бандами расхлястанных солдат… Было чего испугаться».

На протяжении осени страшного 1917 года супруги Мережковские находились в гуще событий. Они дружили с Александром Керенским, к ним часто заходил приехавший из Парижа эсер Борис Савинков. Их старый знакомый Александр Карташев стал обер-прокурором Синода, то есть, попросту говоря, министром религии.

Мережковские видят, насколько безвольно Временное правительство, понимают, что Россия катится в пропасть и что поделать с этим ничего невозможно.

Июльская демонстрация в Петрограде, 1917 г.

Катастрофа

Петербургские дневники Зинаиды Николаевны – одно из самых сильных и убедительных антибольшевистских высказываний в русской литературе. По силе эмоционального воздействия их можно сравнить только с «Окаянными днями» Ивана Бунина.

А в стихах получалось еще выразительнее и страшнее:

Нет, не только и не столько холод и голод революционных лет угнетают Мережковского и Гиппиус, сколько унижение, которое испытывали тогда все свободные и мыслящие люди. Унижение оттого, что к власти над ними пришли… уголовные преступники.

«Вот холодная, черная ночь 24–25 октября. Я и Д. С., закутанные, стоим на нашем балконе и смотрим на небо. Оно в огнях. Это обстрел Зимнего дворца, где сидят „министры“. Те, конечно, кто не успел улизнуть. Все эсеры, начиная с Керенского, скрылись. Иные заранее хорошо спрятался. Остальных, когда обстрел (и вся эта позорная битва) кончилась, повели пешком, по грязи, в крепость, где уже сидели арестованные Керенским, непригодные большевикам или им мешавшие люди.

На другой день, – черный, темный, – мы вышли с Д. С. на улицу. Как скользко, студено, черно… Подушка навалилась – на город? На Россию?

Хуже…»

Вот строки из дневников Гиппиус 1917-1918 годов:

«С каждым днем большевицкое „правительство“, состоявшее из просто уголовной рвани (исключая главарей-мерзавцев и оглашенных), все больше втягивает в себя и рвань охранническую. Погромщик Орлов-киевский – уж комиссар».

«Газеты сегодня опять все закрыли.

В Интимном театре, на благотворительном концерте, исполнялся романс Рахманинова на (старые) слова Мережковского „Христос Воскрес“. Матросу из публики не понравился смысл слов (Христос зарыдал бы, увидев землю в крови и ненависти наших дней). Ну, матрос и пальнул в певца, в упор. Задел волосы, чуть не убил.

Вот как у нас».

«Лестница Смольного вся залита красным вином и так заледенела».

«Газета „День“ превратилась в „Ночь“ – после первого закрытия; в „Темную Ночь“ – после второго; вышла „Полночь“ – после третьего. После четвертого – „В глухую ночь“, а потом совсем захлопнули. Сегодня вышла Однодневная газета – писателей, а днем был митинг. Протест против удушения печати. Говорили многие: Дейч, Пешехонов, Мережковский, Сологуб… Горький не приехал, сославшись на болезнь».

«Винные грабежи продолжаются. Улица отвратительна. На некоторых углах центральных улиц стоит, не двигаясь, кабацкая вонь. Опять было несколько „утонутий“ в погребах, когда выбили днища из бочек. Массу растащили, хватит на долгий перепой.

Из Таврического дворца трижды выгоняли членов Учредительного собрания – кого под ручки, кого прикладом, кого в шею. Теперь пусто».

«Вчера был неслыханный снежный буран. Петербург занесен снегом, как деревня. Ведь снега теперь не счищают, дворники – на ответственных постах, в министерствах, директорами, инспекторами и т. д. Прошу заметить, что я не преувеличиваю, это факт. Министерша Коллонтай назначила инспектором Екатерининского института именно дворника этого же самого женского учебного заведения».

«Надо утвердить, что сейчас никаких большевиков, кроме действующей кучки воротил, нет. Матросы уж не большевики ли? Как бы не так! Озверевшие, с кровавыми глазами и матерным ругательством – мужики, ндраву которых не ставят препятствий, а его поощряют. Где ндраву разгуляться – туда они и прут. Пока ими никто не владеет. Но ими непременно завладеет, и только ХИТРАЯ СИЛА.

Если этой хитрой силой окажутся большевики – тем хуже».

Не менее страшным, чем разгул уголовщины, было и духовное падение России.

Временное правительство учредило в России патриаршество, но теперь патриарх униженно обращается к Советской власти, умоляя «не расстреливать священников». Многие священники пытаются создать некую новую церковь. Это, разумеется, совершенно не то обновление, о котором некогда мечтал Мережковский. Новые службы кощунственны и ничего, кроме отторжения, у верующих не вызывают. Однако митрополит Сергий, некогда участвовавший в Религиозно-философских собраниях Мережковского, примыкает к этой «живой церкви».

А в это время полным ходом идут расправы большевистской власти со всеми неугодными.

Добрая приятельница Мережковских, баронесса Варвара Ивановна Икскуль, которая в свое время помогала преследуемым революционерам, теперь схвачена и отправлена в тюрьму как «заложница», мать белогвардейца. После выхода из тюрьмы большевики выселили баронессу из дому, а сын ее умер от воспаления легких и голода.

Материальные лишения для каждого человека тяжелы и сами по себе. А к этому добавились еще и обыски, и страх тюрьмы. Петербургские зимние дни коротки, а освещение не по карману. Для Дмитрия Сергеевича на полчаса зажигают керосиновую лампу, и он, лежа в шубе, читает книги о Египте – любимую работу он не бросает ни при каких обстоятельствах.

Самым обидным, даже непереносимым для Зинаиды Николаевны в это время становится предательство людей их круга, товарищей-литераторов. Андрей Белый печатает кощунственную поэму «Христос воскрес!». Но потеря дружбы с Белым – еще полбеды.

Гораздо более тяжелый, ужасный удар для нее – отношение к большевикам Александра Блока. Он честно признается ей по телефону:

– Да, я скорее с большевиками.

Блок, как известно, в эти революционные дни пишет знаменитую поэму «Двенадцать», где красноармейский патруль возглавляет… Иисус Христос. У Александра Александровича был особый, религиозный взгляд на революционные события. Он воспринял революцию как стихию, грозу, метель, а стихия является частью Божьего замысла.

Гиппиус отказалась с сочувствием и пониманием встретить эволюцию взглядов поэта. Она ощущала боль и негодование. С горькой иронией она вспоминала после, как большевики развешивали по городу плакаты с цитатами из «Двенадцати».

Но им не суждено было расстаться без прощания. Зинаида Николаевна увиделась с Блоком случайно, в трамвае. Он спросил:

– Подадите ли вы мне руку?

И она подала, хотя и сказала:

– Лично – да. Только лично. Не общественно.

Дальнейший диалог был еще более многозначительным.

«– Вы, говорят, уезжаете?

– Что ж… Тут или умирать, или уезжать. Если, конечно, не быть в вашем положении…

Он молчит долго, потом произносит особенно мрачно и отчетливо:

– Умереть во всяком положении можно».

После она выражала уверенность, что перед смертью Блок все-таки «прозрел» и ничего более не желал иметь общего с большевиками.

Еще более отвратительным, непростительным представлялось Зинаиде Николаевне сотрудничество с большевиками Максима Горького. Хотя она честно признавалась, что приходилось ей в эти страшные годы ходить к Горькому на поклон и