Алексей Свирский - История моей жизни Страница 16

Входим в класс. Ученики смирнехонько сидят на своих местах.

Тишина небывалая.

— Стой здесь! — приказывает учитель и ставит меня перед партами, — чтоб тебя все видели.

Опускаю голову и беззвучно плачу.

— О чем он сам рассказывал? — обращается Ратнер к ученикам.

Шестьдесят малышей хлопают глазами и молчат. Проходит томительная минута.

— Так никто не желает говорить?.. Хорошо… Буду вызывать по журналу. Всех оставлю без обеда!.. — визгливо кричит учитель и звонко ударяет ладонью по кафедре. — Попомните вы меня, негодяи!.. Покажу я вам, как заставлять наставника лично загонять вас после звонка. Ну-с, а теперь начнем по порядку.

Учитель раскрывает журнал, откидывает хвост вицмундира, опускается на стул, из бокового кармана достает футлярчик, вынимает очки, надевает их и наклоняется к журналу. В классе тишина. Никто не шелохнется, только на последней парте невидимый малыш время от времени шморгает носом.

— Кто там захлебывается?.. Высморкайся, и чтоб тебя не слышно было! не поднимая головы, приказывает Ратнер, после чего приступает к вызову учеников по алфавиту.

— Аптекман Борух! Встать!..

Поднимается Аптекман. Он до того мал и худ, что его почти не видно из-за парты.

— О чем вам он рассказывал? — повторяет свой вопрос Ратнер, стараясь через очки рассмотреть ученика.

Аптекман нервно мигает большими глазами, тоненькой рукой дергает себя за ухо и молчит.

— Ну?! Ты будешь сегодня говорить или нет? — кричит наставник.

Крохотный Аптекман еще быстрее начинает мигать воспаленными веками, а по остренькому подбородку пробегает мелкая зыбь — вот-вот заплачет.

— Выходи и встать у стены! — приказывает учитель.

Малыш вылезает из-под парты и на кривых, рахитичных ножках утиним шагом направляется к стене.

Так наставник проделывает со всеми, пока не доходит до буквы «Л».

— Либерман! Отвечай!..

Либерман вскакивает, уверенный и радостный.

— Он нам рассказывал петербургские сказки… Говорил о царе…

— О царе?! Интересно… Что же он рассказывал о царе?

— Он говорит, что царь очень высокий… выше всех домов… Потом он нам рассказывал, как солдаты кормят царя маслом…

— Так… так… Очень хорошо! — перебивает ученика Ратнер и вдруг срывается с места, мелко бегущими шажками приближается ко мне, берет за ухо и выводит из класса.

— Чтоб твоего духа здесь не было!.. Паршивец!..

Этим напутствием мое пребывание в школе заканчивается навсегда.

13. Вывески

На этот раз уже мне не стыдно, но зато во мне растет злоба против Ратнера. «Что я ему сделал? Чем ему мешаю?..» Мне хочется кому-нибудь пожаловаться и рассказать, как несправедливо поступает со мною учитель арифметики.

Иду к Станиславу и ему, старому солдату, приношу свою обиду.

— Гей, хлопец, иы журись!.. Хиба ж господа понимают сыротыну?.. Боны люди письменные, дюже разумные… Им наше горе — шо для волка слеза заячья…

Старик нежно гладит меня по плечу и всячески утешает.

От Станислава бегу на кухню, где подробно рассказываю о случившемся Оксане и Филиппу.

— То-то я гляжу, что за история такая: тащит Ратнер нашего парня, точно городовой пьяного, — говорит Филипп, но Оксана перебивает: — А я так вся замлила… Думаю: «Нашкодил мой хлопчик».

— Ты, парень, сделай вот что, — советует Филипп, — сходи к Нюренбергу и расскажи ему все дочиста… Он смекалистый и тебя в обиду не ласт. Вот какая история…

Сочувствие моих друзей меня успокаивает, но вместе с тем угасает мой гнев и притупляется острота перенесенного унижения. И когда встречаюсь с Нюренбергом, я жалуюсь ему уже без подъема, но мой покровитель и так понимает меня, и я вижу грусть в черных глазах и улыбку жалости на красивом смуглом лице.

— Придется нам потерпеть… Пришлют метрику, тогда определим тебя на законном основании, — говорит Нюренберг, а затем добавляет: — Ты пока поработай сам: учись читать и писать. Перед вечером заходи ко мне в общежитие: я буду задавать тебе уроки… Учиться необходимо. Если хочешь войти в жизнь и быть человеком, — учись, иначе будешь скользить по обрывам и скатываться на каждом шагу…

Говорит, а сам задумчиво глядит вдаль, и когда он уходит, я долго гляжу ему вслед и готов заплакать: всюду полно осенней печалью. Обмок ободранный сад, и там, где еще недавно пышно догорали фиолетовые клены, сегодня в серой мути безогненного дня озябшими нищими стоят мокрые деревья с черными прутьями оголенных ветвей.

«Учись, учись! — повторяю я слова Нюренберга. — А как тут учиться, когда писать надо правой рукой, а я левша?..»

Придавленный скукой и тоской, тихо плетусь к воротам, перелезаю через калитку и шагаю по безлюдной улице, сам не знаю зачем. Выхожу на Киевскую. Осматриваюсь.

На другой стороне поблескивают зеркальные окна самого большого магазина в Житомире. Наверху между окнами и карнизом протянута вывеска с аршинными золотыми буквами. Начинаю складывать и слог за слогом читаю.

— Ма-га-зин Жу-рав-ле-ва.

Несколько раз повторяю вслух прочитанное, и даже самому не верится.

Чтобы убедиться в моем умении читать, я обращаюсь к проходящему мимо большому гимназисту:

— Это магазин Журавлева?

— Да. Но только не Журавлева, а Журавлева.

Мне немного стыдно, но я тут же успокаиваю себя: а какая разница? Но все же я прочитал, и не по азбуке, а по вывеске.

До самого обеда брожу по городу и учусь читать. И когда овладеваю такими многосложными словами, как: «ма-ну-фак-ту-ра, коло-ни-аль-на-я, цы-рюль-ня», — моей радости нет границ. Мне хочется бежать домой и рассказывать Станиславу, Оксане и всем, как я научился читать.

На Малой Бердичевской сталкиваюсь с Иосифом Розенцвейгом.

Он важно шествует, спрятав руки в карманы шинели. За спиной висит на желтых ремешках черный ранец. Лицо бледное, маленькое, и только кончик носа краснеет от холода.

— Здравствуй, Иоселе! — приветствую гимназиста.

Розенцвейг удивленно смотрит, но тотчас же узнает меня и растягивает тонкую кожу лица в улыбку.

— Где учишься? — спрашивает Иосиф, внимательно разглядывая мою шинель, фуражку и башмаки.

— Нигде еще… Жду метрики… Как пришлют, так сейчас же поступаю в институт. Сегодня читать научился. По вывескам научился…

— Кто показывал?

— Никто… Сам научился… Не веришь?.. Давай любую вывеску — прочитаю.

— И афишу читать можешь? — спрашивает Розенцвейг.

— Что такое афиша?

— Да вот, что висит на заборе, видишь? Там напечатано о театре… Вот прочти, ежели грамотный.