Елена Морозова - Маркиз де Сад Страница 16

Блистательная де Вернуйе, в списке любовников которой числился знаменитый либертен герцог де Ришелье, не могла не привлечь внимания Донасьена. Ее появление впервые вызвало у тринадцатилетнего подростка сердечное волнение. Пробуждение чувств хрупкого мальчика с ангельской внешностью забавляло мадам де Вернуйе, и она нередко подшучивала над его робкими комплиментами и приступами ревности. Именно она назвала Донасьена «необычным мальчиком». Дамы же, составлявшие избранное лонжевильское общество, были и вовсе без ума от голубоглазого Донасьена, открыто восхищались им и возились с ним как с куклой, пробуя на нем различные кремы и притирания. Можно только представить, какие чувства испытывал мальчик в окружении остроумных и привлекательных женщин в несколько раз его старше, которые кокетничали с ним то ли ради забавы, то ли получая удовольствие от его смущения. Принимая во внимание, что идеалом той эпохи были вечно юная красавица и мужчина-херувим, можно сказать, что к тринадцати годам тогдашние мальчики успевали накопить изрядный любовный опыт в объятиях видавших виды красавиц — вспомним Казанову, герцога де Лозена, Ретифа де ла Бретона… И нет ничего удивительного, если кто-то из лонжевильских прекрасных дам приобщил Донасьена к служению Венере, и молодой человек получил возможность сравнить, на какие из любовных техник активнее всего отзывалось его тело. Во всяком случае, отсутствие занятий и режима, всеобщее обожание и исполнение всех желаний не нравиться Донасьену не могли. Какой же школяр не любит каникул?

Немного статистики к сказанному выше: в 1789 году сорок процентов населения Франции составляли лица до двадцати лет, и только восемь процентов — старше шестидесяти.

Каждый раз, когда приходила пора возвращаться в Париж, к отцу Донасьена летели письма мадам де Раймон с единственным вопросом: «Неужели вы будете столь жестоки и увезете от меня моего мальчика, лишите меня единственной отрады? Умоляю вас, подождите забирать его, оставьте его у меня еще хотя бы ненадолго…»

Смогли ли женщины замка Лонжевиль заменить Донасьену мать, материнские ласки и наставления? Судя по сохранившимся обрывочным сведениям, положение нелюбимой жены способствовало развитию у Мари-Элеонор характера сурового и склонного к мизантропии, поэтому вряд ли ее встречи с сыном — если таковые были — проходили в атмосфере тепла и ласки. Но, возможно, немного строгости пошло бы на пользу мальчику, привыкшему к расслабленной атмосфере кокетства, фривольных шалостей и интеллектуальных забав, царившей в Лонжевиле. Обитательницы замка с наслаждением шутили, острили и тормошили молодого человека, поэтому, когда приходила пора расставаться и возвращаться в Париж, Донасьен уезжал со слезами: он не терпел подчиняться обстоятельствам. Тем более что очаровавшая Донасьена мадам де Вернуйе все реже посмеивалась над неопытным воздыхателем.

Как и в Сомане, в Лонжевиле Донасьен пребывал в окружении живописной природы: тихие долины с раскинувшимися среди зелени деревушками, обветшавший замок, одичавший сад с заросшими дорожками и обвалившимися мостиками, где можно было гулять только в сухую погоду… Но, похоже, еще не ставшее модным наслаждение природой Донасьену было недоступно, в окружавших его пейзажах он видел декорации, в которых впоследствии разместит своих персонажей. Лонжевильскому замку найдется место в новелле «Жена кастеляна де Лонжевиль, или Женская месть», а заброшенный парк, претерпев ряд трансформаций, превратится в декорацию для драматических событий романа «Маркиза де Ганж». Впрочем, многие все же считают, что если де Сад любил собак и занимался обустройством сада в Ла-Косте, то любование природой было ему не чуждо. Увы, уточнить уже невозможно…

Граф де Сад приветствовал начало любовной карьеры сына и даже снял для него в Париже специальную квартиру неподалеку от дворца Конде, где тринадцатилетний маркиз мог свободно принимать у себя и наезжавших в столицу старых приятельниц, и жриц любви на час. Иначе говоря, несмотря на философические настроения, Жан Батист видел в сыне будущего либертена и, как мог, помогал ему стать таковым. Собственное жилье избавляло Донасьена от необходимости ночевать во дворце Конде, так что скорее всего именно в это время произошел окончательный разрыв мальчика с матерью. Зато его обожаемые мадам де Вернуйе и мадам де Раймон с радостью принимали приглашения к нему на ужин. За интимными ужинами последовали выходы в свет: Донасьен пристрастился к развлечениям и, как это бывает в таких случаях, совершенно забросил учебу. Он обожал балы, следовательно, недурно танцевал и благодаря своей внешности наверняка пользовался успехом у особ противоположного пола.

Коллеж остался в прошлом. Вспоминал ли потом Донасьен своих учителей, отцов-иезуитов? Ведь знания, вынесенные де Садом из коллежа, стали органичной частью его натуры, философским фундаментом его будущих романов. От последователей Лойолы он перенял страсть к классификации и, как следствие, одержимость цифрами, комбинаторикой и упорядоченным распределением. Математика способствовала зарождению у Донасьена пристрастия к манипуляции числами. Правда, толковать придуманные им загадочные числовые комбинации мог только он один. Вряд ли найдется хотя бы одно пособие по нумерологии, с помощью которого можно было бы объяснить смысл, к примеру, вот таких строк из письма Донасьена к жене, отправленного им из Венсенского замка: «…мать твоя, должно быть, либо пьяница, либо буйнопомешанная — раз она уже двенадцать лет без устали рискует жизнью собственной дочери каждого 19-го и 4-го или 16-го и 9-го. О! какое цифровое несварение у этой мерзкой женщины! Я убежден, если она вдруг умрет до вмешательства врачей и произведут вскрытие, то из ее чрева наверняка выскочат миллионы цифр. Невероятно, какой кошмар принесли с собой эти цифры, какую внесли неразбериху». А может, эти строки — загадка и для самого автора?..

Систематизация, флагелляция, пассивная содомия, пристрастие к декоративности и театральности, то есть практически все составляющие сексуальных практик будущих героев-либертенов маркиза де Сада… Осознание необычности собственного тела и яростное желание эту необычность проявлять, коварная мысль о том, что добро и зло являются сторонами одной медали — вот сколько полезных знаний и опыта вынес Донасьен из коллежа. И чувств к этому учебному заведению он не сохранил никаких — в отличие от Мари Франсуа Аруэ, который, несмотря на свою враждебность и к церкви, и к иезуитам, всегда тепло отзывался о коллеже Людовика Великого и его преподавателях. «Семь лет я воспитывался у людей, кои бескорыстно и неустанно трудятся над формированием умов и нравственного облика молодежи. Так с каких это пор нас хотят лишить чувства признательности нашим учителям? И если где-то в Индии иезуиты по причине мне вовсе не известной начинают процесс против капуцинов, какое мне до этого дело? Разве для меня это повод проявлять неблагодарность по отношению к тем, кто привили мне вкус к литературе, равно как и чувства, кои станут поддерживать меня до самой смерти?» — писал известный всему миру философ Вольтер, носивший в коллеже свою настоящую фамилию Аруэ.