Эрве Шаландар - Меня спасла слеза. Реальная история о хрупкости жизни и о том, что любовь способна творить чудеса Страница 16

Мячик убегает от меня. Я жду, чтобы санитарка это заметила и вернула его мне. Я, как собачка, играю с моим мячиком. Вот только я не играю. Вовсе нет. Я совершаю нечеловеческое усилие, чтобы прижать мячик к бедру и терпеливо, миллиметр за миллиметром, заставить его взобраться на этот Эверест, который возвышается в десятке сантиметров над простыней.

Но все же хоть какое-то занятие. Вызов, который соответствует моему характеру спортсменки. Я вспоминаю «Десять километров Страсбурга», долгие походы в горы, когда дорога как будто не кончается, когда мышцы болят, когда тело больше ничего не хочет, но надо ускорять темп. Все это только в голове. Не надо останавливаться на страдании. Надо терпеть боль, вот и все. Продолжать двигаться вперед, если возможно, в том же ритме. И через какое-то время, после последнего поворота, обязательно появляется либо финишная черта, либо приют.

И пока я борюсь, чтобы поднять руку, не выпустить мячик, я чувствую, как из моего открытого рта течет вязкая жидкость. Слюна, мокрота — откуда мне знать… Я больше не умею глотать. И вот стекает по моему подбородку, потом повисает на нем, медленно спускаясь к груди, липкая струйка, которая лишает меня достоинства, создавая у меня впечатление, что я всего лишь животное. Я пускаю слюни, пришла пора сказать об этом. Я могу часами вот так заливать мою ночную рубашку, пока кто-то не заметит, не вытрет и не поправит мне голову. Мои близкие чувствительны к этому. Думаю, как и мне самой, такое зрелище кажется им позорным. Сестры быстрым жестом проходятся вокруг рта неприятно жесткой бумажной салфеткой. Им нужно следить за столькими важными вещами. За жизненными параметрами. А слюна — это несерьезно. Ей же надо куда-то деваться. И зачем утомляться? Сейчас они вытрут, а через несколько секунд придется вытирать снова.

Я вспоминаю долгие походы в горы. Надо терпеть боль. Продолжать двигаться вперед, если возможно, в том же ритме. И через какое-то время, после последнего поворота, обязательно появится приют.

Я концентрируюсь, сжимаю челюсти. Через несколько дней я все лучше и лучше управляюсь с мячиками. Хорошо, я прогрессирую. Но какой ценой! Если бы у меня была привычка прилагать столько усилий во время занятий спортом, я бы выиграла все гонки!

А еще я пытаюсь перенести руку, чтобы коснуться первой перекладины кровати, сбоку. До нее километры…

Самое сложное — вынуть кисти рук из-под простыни. Приходит энергичная женщина с видом человека, желающего доставить удовольствие:

— А вот мы сейчас заправим кроватку!

И вот я снова в мешке, из которого торчит только голова. Невероятно, насколько тяжелой может быть простыня!

К счастью, в этот момент появляется Рэй.

На этот раз я «разговариваю» глазом.

— А, Б, В… О, П?

П, мой дорогой, а потом Р и О…

— Простыня?

И мой муж освобождает меня. Как всегда.

Глава 18. В паутине проводов

Я лежу в моей кровати в палате реанимации. Я сама себе напоминаю технологичную конструкцию, собранную различными врачами-инженерами. Конструкция высокотехнологичная, которая может бояться вирусов. Аппараты — часть моей анатомии. Это мои внешние органы.

У меня было время сосчитать с помощью Рэя: не меньше тринадцати проводов, зондов и трубочек присоединены к моему телу. Что произошло бы, если бы аппараты отключили от розетки? Если бы по неосторожности уборщик, орудуя щеткой, вырвал провод? Пережила бы я этот информационный сбой, произошедший по ошибке врача или санитарки?

Я не понимала своего счастья, когда зависела только от себя самой. Когда могла слепо доверять моим легким, моему сердцу, моим ногам и моему мозгу.

Прежде всего и особенно сильно я завишу от трахеостомы, этой трубочки, которая уходит напрямую в горло через дырочку в шее. Поначалу я была интубирована, и трубка была вставлена в рот. Трахеотомию мне сделали незадолго до моего пробуждения. Эта трубочка позволяет мне дышать, так как соединена с тем самым знаменитым аппаратом ИВЛ, который был моим «живым» компаньоном в первые часы после того, как ко мне вернулось сознание. «Роллс-Ройс» среди аппаратов искусственной вентиляции легких!» — заверил врач. Чистой воды психология, но, учитывая те неудобства, которые создает эта трубочка, она кажется мне несообразно толстой. В действительности ее диаметр не больше двух сантиметров. А мне кажется, что она в пять раз толще. И потом эту трубочку удерживают ремешки, которые сжимают мне шею. Может быть, у меня слишком чувствительная кожа, но все это тянет, царапает. И создает неприятное ощущение, будто я собака на поводке.

Трубочки меньшего диаметра входят в мой нос. Они нужны для того, чтобы я получала кислород в зависимости от данных пульсоксиметра — прищепки, сжимающей мне палец.

Есть еще одна прозрачная трубка, торчащая из середины моего живота. Ее они называют гастростомой. По этой трубке пища и лекарства поступают прямо в желудок. Но не путайте гастростому с гастрономией, хотя обе имеют отношение к питанию. Моя «еда» — это коричневатая субстанция, каша, ни запаха, ни вкуса которой я не чувствую. Ее вводят с помощью шприца. Две или три дозы каждый день обеспечивают меня необходимым количеством калорий. Сначала вскрывают пакетики, их содержимое смешивают с водой, потом смесь вводят в эту трубку. А я долго спрашивала себя, что за звук рвущейся бумаги регулярно слышался у меня за спиной…

Я не понимала своего счастья, когда зависела только от себя самой. Когда могла слепо доверять моим легким, моему сердцу, моим ногам и моему мозгу.

Не забыть ни про зонд для мочи, ни про капельницы, установленные в мои вены, ни про многочисленные самоклеящиеся пластинки, которые усеивают мой торс. Они сообщают все о моем состоянии и о моих эмоциях тем ученым, которые умеют читать посылаемые ими сигналы.

«Все», — это они так считают. Потому что я, Анжель, лежащая здесь, словно мотор в руках механика, не выдаю все свои секреты. Они никогда не узнают обо мне всего. У них все равно будет усеченное, искаженное представление о том, какая я. Самое важное видят только глаза тех, кого я люблю: Рэя, Кати и двух моих внучек, которых пока не решаются привести сюда, в мою палату. К чему это? Они увидят не свою бабушку, а машину.

Рядом с моей кроватью, чаще всего за спиной, светится экран, на котором без конца бегут цифры и кривые. Регулярно раздается сигнал тревоги. Это значит, что капельница закончилась. Я не знаю ничего более глупого и приводящего в отчаяние, чем назойливый звук «бип-бип», вгрызающийся в мозг.

Но чем я крепче, тем отчетливее понимаю, что моя палата — не самый опасный сектор отделения. Во всяком случае, она таковой уже не является. Другим приходится куда хуже. Сигналы тревоги из соседних палат появляются и на моем экране. Мне бы не хотелось этого знать, но я сразу понимаю — по суматохе, по шумам, по тому, как быстро уходят от меня медсестры, о спустившейся на нас серьезности, — что кто-то из моих товарищей по несчастью прекратил борьбу.