Петр Гнедич - Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг. Страница 16

Прахов приходил в аудиторию тоже заспанный и сонным голосом вяло начинал читать об Озирисе и Изиде. Только напившись в буфете чаю, во время десятиминутного перерыва, он совсем просыпался, и вторую половину лекции читал живо и достаточно интересно. Три года курса не давали ему возможности добраться до эпохи Возрождения: он не успевал прочитывать даже античный мир. Таким образом, история живописи совершенно отсутствовала в академической программе. Молодые художники имели очень смутные сведения о Микеланджело, Леонардо да Винчи, Тициане, Давиде, Коро, Делакруа и Тернере — о них никто не говорил, и никаких сочинений по этому предмету тогда на русском языке не было.

Вообще критики искусств не было. То, что писали в газетах и журналах Стасов, Сомов, Суворин, Матушинский, Соловьев, — едва ли можно было назвать критикой. Потуги Прахова были красочны и живы, но он был ленив на писание и дал какие-то отрывки мыслей. Стасов, по образному уподоблению Григоровича, был вулкан, извергавший из себя клубы ваты. Буренин [22] прозвал его "иерихонской трубой"; правда, от его зычного рева не падали не только стены Иерихона, но и карточные домики. Удачнее всех характеризовал его А.П. Чехов, сказав, что Стасов обладает счастливою способностью пьянеть даже от помоев. Но Стасов был горяч, умел заражать и вопил так, точно проваливался весь мир, когда видел перед собой выпады неприятелей. Вот почему Стасов всегда имел вокруг себя единомышленников, которые также скоро отставали от него, как неожиданно к нему примыкали. Стасов напортил многим художникам. Писавши против "тормозов" русского искусства, он в то же время был бессознательно самым сильным тормозом. К несчастью, будучи человеком энергичным, умным, образованным, он ничего не понимал в искусстве и особенно в технике рисования. Он путал рамки литературные с рамками живописными и требовал анекдота (еще терпимого в литературе) в области живописи. Он восхвалял Н.Н. Ге, когда тот стал писать без натуры вихляющими растрепанными контурами. Он кричал о необычайном таланте Верещагина, выставившего свои пестрые коллекции: Ташкентскую и Дунайскую. Он еще в начале 60-х годов кричал, что Брюллов — ничтожество, а что Шварц — великий художник. Он много напортил Репину, который несколько раз подпадал под его влияние. Но на учеников Академии Стасов никогда не влиял. Только удивлялись: "Чего он беснуется — этот эпилептик!" А Якоби его звал "блохой на дыбах". Поэтому Прахова как критика читали и признавали. Он писал тогда в микешинской "Пчеле" [23], которую редактировал, то есть редактировал ее художественный отдел. Прахов всегда все делал наполовину. Поэтому и в "Пчеле" 1876 и 1877 гг. наряду с талантливейшими рисунками и превосходными гравюрами попадается рыночная макулатура. Как художественного критика все же ученики ценили Прахова больше, чем журнальных quasi-знатоков, в которых нет-нет да и проскальзывало самое безнадеждое дилетантство. "Точно бабушка внучке сладкий пирожок подносит и по головке гладит", — говорили про иные критические статьи этих писателей ученики Академии.

У нас в Академии Прахов исчез внезапно, кажется в январе месяце, не дочитав до конца курса.

Вместо него назначен был Е.А. Сабанеев [24], который потом чуть ли не в течение тридцати лет читал "историю искусств" в Академии. На вступительной лекции он скромно сказал:

— После такой светлой головы, как Адриан Викторович, мне очень затруднительно принять эту кафедру, и я попрошу у моих слушателей снисхождения.

Он как архитектор налег на зодчество, по преимуществу. Впрочем, он предложил нам готовиться к его экзамену по литографированным запискам И.И. Горностаева. Груз знаний выходивших из стен здания "свободных художников" был более чем легковесен.

Перспективу читал Ф.А. Клагес, [25] он же был и библиотекарем Академии. Иногда он выставлял свои перспективные, или "ландшафтные", виды на выставках. Безукоризненная перспектива не мешала ему изображать деревья с листвой, напоминавшей икру, густо окрашенную французской зеленью. Он рисовал желто-розовые развалины, темно-синюю воду, голубые горы и курящиеся вулканы. Кажется, картины его никогда не находили сбыта и украшали только стены его знакомых. Он вечно ходил с крестом на шее, громил Айвазовского за незнание перспективы и, брызгаясь слюной, с пафосом кричал, картавя на всю аудиторию:

— Все портреты Крюгера и Доу — ложь! Там два горизонта. Да! Лицо написано с горизонтом, который приходится на уровне глаз, а фон — с горизонтом ниже колен фигуры! Ложь!

Как библиотекарь он был любезен и обязателен. Но едва ли он приносил пользу самой библиотеке. Его пополнения и выписки были также ненужны и сухи, как его деятельность. Художественные журналы или не получались, или тщательно им прятались — по крайней мере, их никогда нельзя было получить. Зато Густава Доре, во всех изданиях, он рекомендовал усиленно, особенно "Божественную комедию" Данте и Басни Лафонтена. Он восхищался, втягивая голову в плечи:

— Фантазия и воображение у Доре феноменальны. Но тут же прибавлял:

— Но перспектива сильно хромает!

Преподаватели с нами говорили мало. "Тайны творчества" оставались тайнами. Да, впрочем, может быть, никаких они тайн и не хранили, и никаких "ключей знания" у них не было. Общения, любви между профессорами и учениками не было. Симпатизировали Чистякову, пускавшему в ход свои загвоздки. Охотно ходили на лекции всемирной литературы Эвальда, превосходного чтеца. Но искреннего энтузиазма не проявляли в своих отношениях ни к кому.

Сочувственно и симпатично относились к П.А. Черкасову [26], инспектору Академии, еще молодому, простому, откровенному, но малоотесанному человеку [Он на моем эскизе "Смерть Иоанна IV" сделал собственноручную надпись: "Из трагедии Толстого"].

Но он горел чистой любовью к искусству, в какой бы форме это искусство ни воплощалось. Когда гастролировал Росси в шекспировском репертуаре, он непременно бегал в кресла Мариинского театра и, выпивая в антрактах рюмку водки и закусывая балыком, восклицал, встречая знакомых:

— Гений! Гений!

Когда в бенефис свой Росси поставил пушкинского "Каменного гостя", Черкасов ему неистово аплодировал и потом восклицал:

— Как он каменел, когда командор сжимал его руку? Как он превращался в мрамор! Удивительно! А как дрался на шпагах — красота! упоение!

В верхнем "Циркуле" висела над дверями картина "Вечер на Неве" Черкасова. Почему этот "Вечер" таскали постоянно на всемирные выставки, и он получал там какие-то награды — не знаю. Злые языки утверждали, что это работа Лагорио и Боголюбова, которые помогли ему в свое время сделаться академиком, чтобы получить место инспектора. Правда это или нет — не знаю, — но только Черкасов никогда больше не писал никаких картин.