Сергей Базунов - Александр Серов. Его жизнь и музыкальная деятельность Страница 16

Но возвратимся к нашему повествованию. Период времени между 1842—1844 годами, отмеченный в жизни Серова таким важным событием, как встреча с Глинкою, влиянием этого последнего, наконец, созревшим в ту пору собственным решением Серова посвятить свои силы опере, – этот период следует признать временем, чрезвычайно благоприятствовавшим развитию его художественного таланта. Немалое значение в том же благоприятном смысле имела и внешняя обстановка, окружавшая тогда Серова. Прежде всего, он жил в столице и, стало быть, постоянно имел под руками все, что требуется для развития музыканта: оперный театр, концерты, постоянную возможность личного общения с такими корифеями музыки, как Глинка, Даргомыжский, и др. Ко всему этому надо прибавить, что и служба его, способная, как мы видели, награждать самые гадательные отличия, не могла слишком обременять и оставляла ему много свободного времени. Словом, можно было только радоваться и желать сохранения тех же условий и в будущем. Но… судьба не судила этого. Летом 1844 года из Петербурга уехал (в Испанию) Глинка, и таким образом прекратилось незаменимое для Серова личное его влияние. А в следующем, 1845 году наш композитор должен был и сам покинуть Петербург: он был назначен товарищем председателя симферопольского уголовного суда.

Это было вполне роковое назначение. С отъездом из Петербурга Серов разом должен был потерять все музыкально-образовательные средства, какие он имел, живя в столице, все способы к дальнейшему совершенствованию своего музыкального дарования. Театр, концерты, личное общество тогдашних представителей музыки – все это теперь оставалось позади и пропадало где-то в тумане, а сам он должен был попасть в скучный, маленький городок, где у него не было ни души знакомых, где ему приходилось замкнуться в уединении, быть может, на долгие годы, где мог заглохнуть и самый талант его… С этой точки зрения новое назначение было, конечно, очень похоже на ссылку.

Разумеется, ничего подобного начальство Серова в виду не имело. Напротив, оно и в этот раз давало Серову лишь повышение, которое могло казаться только завидным. Тем не менее для Серова завидные стороны нового назначения значительно умалялись указанными выше неудобствами.

За что же, однако, опять так повысили нашего музыканта? За какие новые отличия? Кто знает?.. Несомненно, что он, с его натурою артиста, не мог быть образцовым служакою. Да и в действительности так было. По крайней мере уже в 1842 году он жаловался г-ну Стасову, что начинает чувствовать на службе «некоторые необходимые горечи, как человек в разладе с кругом своих занятий». «Мне начинают, – пишет он, – поговаривать: если вы артист в душе, то зачем же вы не следовали своему призванию? Зачем вы служите?» При этом Стасов объясняет нам, что такие выговоры Серову приходилось выслушивать еще в Сенате от обер-прокурора, а в департаменте министерства юстиции эти замечания делали ему начальник отделения и даже сам директор департамента.

Как видно, однако, все это не мешало повышениям…

Как бы то ни было, а в сентябре 1845 года новый товарищ председателя симферопольского суда, несколько загрустивший от перспективы предстоящего путешествия, уже покидал столицу, печально направляясь в далекий и долгий путь…

Глава V. Служба в Симферополе

Местное общество и отношение к нему Серова. – Знакомство с М. П. Анастасьевой, – Встреча с Бакуниным. – Музыкальные занятия: работа над оперой, аранжировки и транскрипции. – Увертюра «Кориолана» и отзыв о ней Листа. – «Фантазия для оркестра». – Занятия теорией. – Служба. – Отъезд из Крыма.

Очутившись в Симферополе, несколько познакомившись с условиями новой жизни и присмотревшись к местному обществу, Серов скоро пришел к невеселому убеждению, что здесь он «выше всех целою головою».

«Не знаю, – писал он Б. Б. Стасову вскоре по приезде на место новой службы, – как считать, добром или злом для себя, что здесь во всем, в службе и искусстве, в мыслях и делах, надо мной решительно нет никого». (16 ноября 1845 года).

Не много утешало его и лестное мнение, какое о нем скоро составилось среди высшего городского общества. Оно гласило: «С’est un jeune homme, non seulement très instruit, mais qui comprend parfaitement bien son affaire» («Это молодой человек не только очень образованный, но отлично понимающий свое дело»). При этом оставалось, однако, неясным, какое именно дело молодой человек так хорошо понимал – музыку или, может быть, уголовную службу?

В дома, где имелись порядочные инструменты и где интересовались музыкою, его стали приглашать играть, но дело в том, что таких домов было очень немного. Притом же нотный репертуар почти везде был очень сомнителен. «Я нашел, – говорит Серов, – кое-какие оперы и уцепился за них, а то бы пришлось решительно отказаться от игры». Своего инструмента у него в то время еще не было.

Что касается службы, то, как и в Петербурге, она не могла интересовать композитора ни в каком смысле, и он относился к ней вполне спустя рукава. «Разумеется, – говорит он, – что если бы я хотел, я решительно мог бы перевернуть в палате все на свой лад… Но из чего хлопотать?! Чиновников отличных и без меня так много!» (Из письма от 16 ноября 1845 года).

При подобных условиях крымская жизнь могла оказаться в итоге печальным и бессодержательным существованием, представляющим серьезную опасность как для развития таланта, так и для всей умственной жизни композитора. Талант без деятельности и движения, без проявления может заглохнуть, а умственные способности – притупиться и потускнеть. К счастью, однако, ничего такого не случилось, потому что среди симферопольского безлюдья все-таки отыскалось несколько человек, с которыми можно было обмениваться мыслями, а иногда и с большою для Серова пользою. В числе таких немногих личностей без сомнения первое место по благотворности, а также и прочности влияния на нашего композитора принадлежит одной из его крымских знакомых, г-же Анастасьевой. Мария Павловна Анастасьева была женщина хорошо образованная и очень умная, кроме того, она, несомненно, понимала музыку, а ее искреннее и постоянное расположение к нашему композитору, продолжавшееся до конца жизни, обеспечивает ей самое почетное место во всяком описании жизни Серова. Полагая достаточным даже такое краткое объяснение той роли, какую играла М. П. Анастасьева в жизни композитора, мы приводим лишь одну маленькую иллюстрацию, показывающую характер влияния, которое оказывала эта личность на Серова. Следующий рассказ мы берем у самого Серова, из письма его к В. В. Стасову от 1 апреля 1846 года.

«На прошедшей неделе я написал русский романс на слова Тургенева (в 1-й книжке „Отеч. зап.“ этого года, в поэме „Андрей“): „Отрава горькая слезы последней“ и проч. Мне, не знаю, право, почему, понравились эти слова, и при всем том музыка вышла преплохенькая. Сознаваясь в глубине души в таком ее достоинстве, я все-таки хотел узнать мнение об этом романсе других и пел его встречному и поперечному. Всем понравилось, даже очень, так что я было начал колебаться: уже в самом деле, не порядочная ли это вещица (ты знаешь, как меня, насчет меня самого, легко сбить с толку)? Натурально, что я чрезвычайно интересовался узнать, как покажется этот романс Марье Павловне, и, зная, что после сонат я сам ни за что в свете не соглашусь играть такую дрянненькую вещь, я тотчас, с начала вечера, спел его ей, и вот что она сказала: „C’est joli, mais trop peu de chose, sartout pour vous, qui ne devez pas écrire de pareille musique ou je me facherai!“ („Это мило, но слишком легко, особенно для вас, который не должен писать такой музыки, или я буду сердиться“.) Я готов был благодарить ее на коленях за такой верный отзыв и за эту строгость, столько для меня благодетельную. Но вместе с этим такой отзыв заставил меня оглянуться на самого себя, и мне стало стыдно, и горько, и скучно: что же я такое, когда в 26 лет, при всех возможных средствах, делаю такой вздор, а дельного нет ничего, и как я могу употребить хоть несколько минут на такие пустяки? Это показывает или какую-то глупость моей натуры, или отсутствие настоящего таланта, – тогда к чему мне самое лучшее на земле счастие?! Пришедши домой, я долго не мог заснуть (это со мной очень редко случается) и поутру встал рано, с твердым намерением в это утро хоть начать что-нибудь дельное, если почувствую хоть какие-нибудь в себе силы. Воля значит много: я работал хорошо и утешился совершенно».