Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942) Страница 16

После этого письма узников Аккской тюрьмы посетил давний друг Жаботинского Л. Яффе (см. о нем прим. 33 к III: 1) и передал, что в стране среди евреев готовятся демонстрации протеста против английского произвола.

7 июля, после назначения Верховным комиссаром Палестины Г. Самюэля13, была объявлена всеобщая амнистия для осужденных, и «дело Жаботинского» и его товарищей было закрыто – они вышли на свободу14. Однако сам этот эпизод носил достаточно драматический характер, и приводимое ниже письмо Рутенберга, адресованное в Аккскую тюрьму, лишний раз об этом напоминает. Дата на нем отсутствует, но из контекста вполне ясно, что оно относится к июню 1920 г. (упоминаемую в нем голодовку заключенные объявили 6 июня15).

Письмо проникнуто открытым и откровенным политическим позитивизмом. В нем Рутенберг – при всем разумеющемся несходстве ситуаций – достаточно инверсивен по отношению к собственной роли, которую он когда-то играл в злополучной истории о непризнании эсеровским ЦК замешанности в убийстве Гапона. Ныне Жаботинский как бы занял его место оставленного без поддержки «одинокого героя», а возмужавший и поднаторевший в политической науке Рутенберг пытается убедить своего товарища в «несвоевременности» протеста. Спасает ситуацию, однако, отсутствие у автора письма холодной партийной чопорности и «олимпийского» безразличия, жертвой которых он когда-то сам побывал. Рутенберг хотя и суров, но не бесчувствен – и понять попавшего в беду товарища способен, и пожертвовать своими амбициями, чтобы ему помочь, готов. Это резко отличает данную ситуацию от памятного инцидента с эсеровским ЦК.

Вместе с тем осуждающий тон в письме присутствует, и, как бы его ни оценивать, он является прямой функцией развившегося сознания «объективного вреда», который может нанести общему делу «субъективная польза». Продвинутость Рутенберга по диалектическому курсу признания демагогической максимы «коллектив – все, единица – ничто» вроде бы налицо. Его аргументы выглядят трезво и весомо, хотя сквозь призму минувшего основная мысль автора письма о том, что протест Жаботинского «со товарищи» объективно наносит урон сионизму, выглядит в особенности небесспорной. Впрочем, ответ на вопрос, прав ли был Рутенберг или нет, принадлежит скорее моральной, нежели исторической стороне затронутой темы. Одно несомненно: любивший и высоко ценивший Жаботинского, относившийся к нему, еще со времен Легиона, не просто по-приятельски корректно, но истинно дружески, Рутенберг, однако, избирает для письма тон холодно-деловитый, даже жесткий. Но именно этот тон сильнее любых слов сочувствия обнажал его действенную заботу об узниках британской Фемиды. Речь Рутенберга (а текст послания в известном смысле носит характер публичной речи, форму «открытого письма» – не случайно в заключении автор говорит о необходимости его опубликовать) рассчитана не столько на обвинительный или менторский эффект, сколько проникнута мыслью о слабости предпринятых Жаботинским политических шагов. Рутенберговская интонация, не лишенная осуждающей прямоты, в точности соответствовала основной задаче послания – разрядить излишнюю нервную атмосферу, возникшую не только вокруг ареста Жаботинского и его группы, но и в их собственных душах (недаром сквозным лейтмотивом через текст проходит повторенное несколько раз слово «истеричный»). Повторяем, мы не стремимся выяснить в данном случае правоту каждой стороны, а скорее подчеркиваем умно-холодный расчет Рутенберга, прекрасно понимавшего, с кем он имел дело. Жаботинский относился к той категории деятетелей, кому не нужно было дважды напоминать, что политическая борьба требует железной выдержки. Отсюда безусловная уверенность Рутенберга, что он будет правильно понят. Судя по всему, так оно и вышло: его письмо – урок практической политики, который он преподал одному из самых ярких деятелей сионистского движения, будущему лидеру ревизионизма, – было воспринято без обиды и в рамках общественных, а не личных «отношений»16.

Дорогой Владимир Евгеньевич!

Уезжаю. Видеть Вас перед отъездом не смогу.

Жаль. Но помочь нельзя. Каждый день дорог. Оставаться нельзя.

Хотелось бы видеть Вас, просто и хорошо попрощаться с Вами. Хотелось говорить с Вами о деле, о Вашем письме к еврейскому народу и других, дошедших до меня о Вас сведениях.

Отношусь к ним определенно отрицательно. Говорить с Вами лично о них не могу. Поэтому пишу.

Вы знаете, что я во многом, очень многом не согласен ни с ваад-Гациримом, ни с Вейцманом, ни с другими нашими лидерами. Знаете давно уже. И внешнюю и внутреннюю политику их считал и считаю неправильной. Часто очень вредной и губительной для нас.

Но положение наше исключительно тяжелое. Трагическое. Одной критикой его не изменить. Единственное наше спасение в организации существующих у нас сил для практической, реальной работы. Покуда такой снизу сорганизованной, реальной силы не будет, у нас не будет других лидеров, других учреждений. И быть не может.

В нормальное время можно (и надо) позволить себе откровенность о далеко не совершенных достоинствах лидеров наших. В теперешнее военное время, перед лицом опасности, перед лицом могущественных, разброженных и озлобленных против нас врагов этого делать нельзя. Нельзя компрометировать даже плохих наших лидеров, даже плохие учреждения. Покуда не собраны силы, покуда нет практической возможности старое заменить новым, более или менее лучшим и работоспособным, нельзя деморализовать массы. Вносить в них разврат, анархию, отчаяние или самое худшее – самообман.

Выдавать в такое время такие тайны – значит себя ослаблять и врагов наших укреплять. Самое страшное преступление военного времени.

Преступление это Вы совершаете.

Импонентное начальство наше не имеет сил и мужества не только Вас наказать, но даже Вам это сказать.

Вы это знаете.

И тем меньше права Вы имеете пользоваться его импотентностью. Тем больше обязанность на Вас лежит использовать Ваш авторитет и влияние на молодежь, чтоб сделать ее спокойной, а не истерической, работающей, а не митингующей, дееспособной, а не словоизвергающей. Делать это тихо, упорно, без лишних слов, без привлекающих внимание врага эффектов, отвлекающих внимание и разряжающих энергию собственных сил.

Это Ваш долг, обязанность. А поступаете Вы как раз наоборот. Истерические митинговые речи небольшой истерической группы, взвинченной Вашими письмами молодежи, посылка митингом к Вам делегации с заявлением верноподданности, «нахождения в Вашем распоряжении» – полнейший абсурд, митинги и забастовка школьников, «требующих» Вашего освобождения, – нелепая суета импотентных «общественных деятелей», перепуганных Вашими ультиматумами, скандалом объявленной голодовки, и торжественная телеграмма «делегатов» в печать, что Вы голодовку отменили и т. д. – все это опошляет, разменивает на мелочи исключительно важный политический факт существования наших собственных первых политических «каторжан» в нашей «собственной» стране. Независимо от того, заслужили ли они действительно эту каторгу или нет. По-моему, не заслужили. Ибо ничего серьезного для защиты населения самооборона сделать не сумела, хотя и хотела.