Земля обетованная - Обама Барак Страница 17

Я помню только два момента той ночи: восторженные визги наших дочерей (возможно, с небольшим страхом для двухлетней Саши), когда на вечеринке в честь победы выстрелили конфетти; и восторженный Аксельрод, сообщивший мне, что я победил во всех, кроме одного, округах для большинства белых в Чикаго, который когда-то был эпицентром расового сопротивления Гарольду Вашингтону. ("Гарольд улыбается нам сегодня", — сказал он).

Я помню и следующее утро, когда после почти полного отсутствия сна я спустился на Центральный вокзал, чтобы пожать руки пассажирам, направлявшимся на работу. Начал падать легкий снег, хлопья были густыми, как лепестки цветов, и когда люди узнавали меня и пожимали мне руку, все они, казалось, улыбались одинаково — как будто мы вместе совершили что-то удивительное.

Следующие несколько месяцев Топор описал как "выстрел из пушки", и это было именно так. Наша кампания в одночасье стала общенациональной новостью, телеканалы требовали интервью, а избранные чиновники со всей страны звонили с поздравлениями. Дело было не только в том, что мы победили, и даже не в неожиданно большом перевесе; наблюдателей заинтересовало то, как мы победили, получив голоса представителей всех демографических групп, в том числе из южных и сельских белых округов. Эксперты рассуждали о том, что моя кампания говорит о состоянии расовых отношений в Америке, а из-за моей ранней оппозиции войне в Ираке — о том, что она может сказать о том, куда движется Демократическая партия.

У моей кампании не было возможности праздновать; мы просто старались не отставать. Мы привлекли дополнительных, более опытных сотрудников, включая директора по коммуникациям Роберта Гиббса, жесткого, быстро соображающего алабамца, который работал в кампании Керри. Хотя опросы показывали, что я почти на двадцать очков опережаю своего республиканского оппонента Джека Райана, его резюме заставляло меня с осторожностью относиться к чему-либо как к само собой разумеющемуся — он был банкиром из Goldman Sachs, который уволился, чтобы преподавать в церковно-приходской школе для детей из неблагополучных семей, и чья внешность звезды утренников отшлифовывала грани его очень обычной республиканской платформы.

К счастью для нас, ничего из этого не воплотилось в предвыборной кампании. Райан подвергся порке со стороны прессы, когда, пытаясь обвинить меня в том, что я либерал с большими расходами и налогами, он использовал ряд графиков с цифрами, которые оказались дико и очевидно неверными. Позже его осудили за то, что он отправил в отставку молодого сотрудника, который агрессивно преследовал меня с ручной видеокамерой, заходя за мной в туалеты и зависая даже тогда, когда я пытался поговорить с Мишель и девочками, надеясь поймать меня на каком-нибудь ляпе. Окончательный удар был нанесен, когда в прессу попали запечатанные документы о разводе Райана, в которых его бывшая жена утверждала, что он заставлял ее посещать секс-клубы и пытался принудить ее к сексу в присутствии незнакомых людей. В течение недели Райан снялся с предвыборной гонки.

Когда до всеобщих выборов оставалось всего пять месяцев, у меня неожиданно не оказалось соперника.

"Все, что я знаю, — объявил Гиббс, — это то, что после того, как все закончится, мы поедем в Вегас".

Тем не менее, я придерживался напряженного графика, часто завершая дневные дела в Спрингфилде, а затем отправляясь в соседние города на мероприятия кампании. На обратном пути с одного из таких мероприятий мне позвонил кто-то из штаба Джона Керри и пригласил меня выступить с основным докладом на Демократической национальной конвенции, которая пройдет в Бостоне в конце июля. То, что я не чувствовал ни головокружения, ни нервозности, говорило о невероятности только что прошедшего года. Аксельрод предложил собрать команду, чтобы начать процесс подготовки речи, но я отмахнулся от него.

"Позвольте мне попробовать", — сказал я ему. "Я знаю, что я хочу сказать".

В течение следующих нескольких дней я писал свою речь, в основном по вечерам, растянувшись на кровати в отеле Renaissance в Спрингфилде, на фоне игры в мяч, заполняя желтый блокнот своими мыслями. Слова приходили быстро, это был итог политики, которую я искал с тех первых лет в колледже, и внутренней борьбы, которая подтолкнула меня к путешествию туда, где я сейчас нахожусь. Моя голова была полна голосов: моей матери, моих бабушки и дедушки, моего отца; людей, с которыми я организовывал свои организации и друзей на предвыборных кампаниях. Я думал обо всех тех, с кем я сталкивался, у кого было много причин для горечи и цинизма, но кто отказался идти этим путем, кто продолжал тянуться к чему-то высшему, кто продолжал тянуться друг за другом. В какой-то момент я вспомнил фразу, которую услышал однажды во время проповеди моего пастора, Джеремайи Райта, и которая передавала этот дух.

Смелость надежды.

Позже Экс и Гиббс обменивались историями о поворотах и перипетиях, предшествовавших вечеру, когда я выступал на съезде. Как нам пришлось договариваться о времени, которое мне было отведено (первоначально восемь минут, но поторговались до семнадцати). Болезненные сокращения моего первоначального черновика, сделанные Эксом и его умелым партнером Джоном Каппером, в результате которых он стал лучше. Отложенный рейс в Бостон, когда моя законодательная сессия в Спрингфилде затянулась до ночи. Первая тренировка на телесуфлере, когда мой тренер Майкл Шихан объяснил, что микрофоны работают нормально, так что "вам не нужно кричать". Мой гнев, когда молодой сотрудник Керри сообщил нам, что мне пришлось вырезать одну из моих любимых реплик, потому что номинант намеревался взять ее для своей собственной речи. ("Вы сенатор штата, — услужливо напомнил мне Экс, — а они предоставили вам национальную сцену…. Я не думаю, что прошу слишком многого"). Мишель за кулисами, прекрасная в белом, сжимает мою руку, с любовью смотрит в мои глаза и говорит мне: "Только не облажайся, приятель!". Мы вдвоем смеялись, были глупыми, когда наша любовь всегда была лучше всего, а затем вступление старшего сенатора от Иллинойса Дика Дурбина: "Позвольте мне рассказать вам об этом Бараке Обаме…".

Я только один раз до конца просмотрел запись своей речи на съезде в 2004 году. Я сделал это в одиночестве, уже после окончания выборов, пытаясь понять, что произошло в зале в тот вечер. Со сценическим гримом я выгляжу неправдоподобно молодо, и я вижу нервозность в самом начале, места, где я говорю слишком быстро или слишком медленно, мои жесты немного неловкие, выдающие мою неопытность.

Но в речи наступает момент, когда я нахожу свой каденс. Толпа затихает, а не ревет. Это тот самый момент, который я узнал в последующие годы, в определенные волшебные ночи. Есть физическое ощущение, ток эмоций, который проходит туда-сюда между вами и толпой, как будто ваши и их жизни внезапно соединяются вместе, как на кинопленке, проецируясь назад и вперед во времени, и ваш голос ползет прямо к краю трещины, потому что на мгновение вы чувствуете их глубоко; вы видите их целиком. Вы прикоснулись к какому-то коллективному духу, к тому, что мы все знаем и чего желаем — к чувству связи, которое преодолевает наши различия и заменяет их гигантской волной возможностей — и как все вещи, которые имеют наибольшее значение, вы знаете, что этот момент мимолетен и что скоро чары будут разрушены.

До того вечера я думал, что понимаю силу СМИ. Я видел, как реклама Аксельрода вывела меня в лидеры на праймериз, как незнакомые люди внезапно сигналили и махали руками из своих машин или как дети подбегали ко мне на улице и со всей серьезностью говорили: "Я видел вас по телевизору".

Но это было воздействие иного масштаба — нефильтрованная, прямая трансляция для миллионов людей, с клипами, передаваемыми миллионам других через кабельные новостные шоу и Интернет. Уходя со сцены, я знал, что речь прошла хорошо, и я не был так уж удивлен толпой людей, встречавших нас на различных мероприятиях съезда на следующий день. Однако, как бы ни было приятно внимание, которое я получил в Бостоне, я полагал, что оно было косвенным. Я полагал, что это были политические наркоманы, люди, которые следили за происходящим минута за минутой.