Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р. - Ольга Евгеньевна Романова Страница 17

дятел, А неспешно говорю и сурово: «Израильская, — говорю, — военщина Известна всему свету! Как мать, — говорю, — и как женщина Требую их к ответу! Который год я вдовая, Всё счастье — мимо, Но я стоять готовая За дело мира! Как мать вам заявляю и как женщина!..» Тут отвисла у меня, прямо, челюсть, Ведь бывают же такие промашки! — Этот сучий сын, пижон-порученец, Перепутал в суматохе бумажки! И не знаю — продолжать или кончить. В зале вроде ни смешочков, ни вою… Первый тоже, вижу, рожи не корчит, А кивает мне своей головою! Ну и дал я тут галопом — по фразам. (Слава Богу, завсегда всё и то же!) А как кончил — Все захлопали разом, Первый тоже — лично — сдвинул ладоши. Опосля зазвал в свою вотчину И сказал при всём окружении: «Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему! Очень верно осветил положение!»…

В институте мы тоже всё это уже умели, конечно. Это был Финансовый институт. Собственно, любые рассказы про картошку, сачки, сдачу экзаменов на шару и институтские пьянки сродни дембельским рассказам, то есть похожи один на другой как две капли воды. Когда это всё рассказывают свежачки свежачкам, это понятно и простительно. Потом им надоест, в их жизни случатся новые занимательные события, а ещё через несколько лет они обнаружат, что другое поколение рассказывает точно такие же истории. А друг другу они уже всё рассказали. Самый занудный человек в мире — кто не понял этого годам хотя бы к тридцати пяти.

Поэтому никаких институтских рассказов. Пропущу всё, кроме Жмурика. Жмуриком я назвала своего любимого кота, найденного в младенчестве на помойке в полудохлом состоянии. Зачумлённый котёнок вырос в справного кота, он прожил со мной долгую и счастливую кошачью жизнь. Назван он был Жмуриком по причине своего состояния в момент обретения нами друг друга и в честь морского кота из рассказов писателя Виктора Конецкого, коим я тогда увлекалась. И в какой-то момент моей жизни Жмуриков вдруг стало сразу два. И один из них был вовсе не симпатичный кот.

Называть старого институтского доцента Жмуриком было, конечно, жестоко и нетолерантно. Но тогда о толерантности ничего не слышали. На самом деле жестокосердные студенты, поколениями звавшие Жмурика Жмуриком, были виноваты в том не меньше, чем институтское руководство, которое было вынуждено держать в штате и отдавать сотни часов преподавания важнейшей дисциплины человеку крайне неумному и никак к тому не подготовленному. А что делать? Доцент Жмурик был старым и убеждённым коммунистом, а также старым контуженным солдатом. Он всегда ходил с крепко зажмуренными глазами и мог на несколько секунд открыть их примерно раз в полчаса, чтобы увидеть, кто списывает. Списывали примерно все, потому что к третьему курсу мы уже кое-что поняли. Мы поняли, что есть реальность, о которой мы мало что знаем, но о которой рассказывать нельзя. Жмурик преподавал предмет «Финансы капиталистических стран». Он не знал никаких языков и ни в одной стране сроду не был, но упорно всё это преподавал, поэтому все и списывали нужные ему ответы с лекции какого-нибудь особо усердного дружественного студента из Ганы: у всех остальных не находилось сил конспектировать горячечный бред. Даже в разоблачительной телепередаче «Международная панорама» можно было почерпнуть куда больше смысла.

Уволить его было нельзя, отбирать у себя часы он никому не давал, учеников не готовил, всю поросль вокруг себя уничтожал, молодые аспираты опасались связываться с темой, зная Жмурика. Поэтому спец он был один. Монополист. Он никогда не был женат, жил в многонаселённой коммунальной квартире в малюсенькой комнатке, где вместе с ним жило шестнадцать кошек. Их он последовательно называл именами президентов США вне зависимости от пола. Рубашек, костюмов (явно) и исподнего (с чего бы делать исключение) не менял, ибо рабочему человеку не пристало стесняться естества. Пах соответственно, причём издалека. Ему сто раз выделяли отдельную квартиру, но он отказывался по принципиальным соображениям — нас водила молодость в сабельный поход, вот и незачем на старости лет вводить в расход государство. Практически всю свою зарплату, удерживая себе на жизнь крохи, он ежемесячно торжественно переводил в Фонд Мира.

В общем, его послали нам всем за грехи наши. Прежде всего, я думаю, за многолетнюю дискуссию московской научной финансовой школы с ленинградской научной финансовой школой о природе функции тезаврации[1]. Московскую школу в моё время особо рьяно отстаивал профессор Соломон Аронович Раппопорт по прозвищу Самолёт Аэропортович Аэрофлот, а ленинградскую — товарищ Бирман, чьего другого имени я так и не узнала по причине приверженности московской школе (по месту прописки). В чём заключался спор о тезаврации, я тогда отлично помнила и разбиралась в тонкостях, мне было интересно — сейчас забыла, а гуглить лень, поскольку мой собственный жизненный опыт нынче говорит мне: «Оля, главное в тезаврации — кэш. Держи его поближе к телу и не делай резких движений». Точно помню, что ни московская, ни ленинградская школа мне такого не советовали, жизнь научила.

Кстати, Соломон Аронович Раппопорт задолго до славного конца родной советской власти научил нас одной важной штуке:

— Детки! — Дальше он сильно понижал голос: — Запомните. У вашего поколения не будет пенсий. — Дальше он научно объяснял почему и добавлял: — И не забудьте сказать своим детям, что у них тоже не будет.

Нам уже было понятно почему.

Кстати, ленинградская школа в лице товарища Бирмана была тихо солидарна в этом вопросе с позицией товарища Раппопорта.

Сейчас у меня будет тут очередная антирусская выходка. Даже сионистская. Хотя наш декан Борис Ефимович Супрунович очень осуждал сионистские выходки, я всё-таки скажу. У Жмурика была простая русская