Николай Шмелев - С малых высот Страница 17

— Ваша станция, молодой человек. Желаю вам всего хорошего, по-отечески тепло простился со мной врач и крепко пожал руку.

Распрощавшись с Султановым, я сошел с поезда и долго махал ему вслед рукой. Потом не спеша отправился искать госпиталь, который размещался где-то на краю Удомли в здании школы. Мест там не хватало, и поэтому всех ходячих раненых вызвались приютить у себя жители.

Меня определили к тете Шуре. Там уже жил один выздоравливающий лейтенант Георгий Омадзе.

Начались томительные дни лечения. Прошло больше месяца. Я стал чувствовать себя довольно хорошо и однажды сказал врачу: хочу вернуться в полк. Он ответил, что подумает. Наконец 28 апреля меня выписали, но с условием, что я буду продолжать лечение при части. Радостный, возвращался я с врачебной комиссии. Кончилось томительное лежание на госпитальной койке. На дворе вовсю бушевала весна. Хотелось петь, прыгать, кричать.

Третьего мая 1942 года я прибыл в Лычково. Здесь узнал, что наша часть расформирована. На ее базе создана отдельная эскадрилья. А большинство летчиков переведено в 707-й ближнебомбардировочный полк. Куда пойти? Командующий ВВС 1-й ударной армии разрешил мне самому решить этот вопрос.

Вечером за мной прилетели два товарища: из эскадрильи — Николай Евтушенко, из 707-го полка — Виктор Емельянов. Подумав, решил лететь с Виктором.

Встретили меня очень тепло. Командовал полком майор Куликов, комиссаром был Коротков, секретарем партийной организации — политрук Жарков. Все свои. Кроме Емельянова здесь служили летчики Ванюков, Супонин и Сорокин, штурманы Рубан, Скляренко и многие другие друзья. Я попал в звено лейтенанта Кочетова, в первую эскадрилью.

Полковой врач капитан медицинской службы Оскар Ефимович Брудный осмотрел меня и заявил:

— Раньше чем через две недели к полетам не допущу. Отдыхай.

Как я ни доказывал, что здоров, — не помогло.

К этому времени обстановка на Северо-Западном фронте резко изменилась. В тот день, когда мы столкнулись в воздухе, фашисты начали наступление из района южнее Старой Руссы на Рамушево. Они старались прорваться к своей окруженной армии. Ценой огромных потерь им все-таки удалось соединиться. Между 16-й армией и старорусской группировкой противника образовался перешеек шириною не более восьми километров.

Этот участок мы пролетали минуты за три. Но летать над ним, особенно днем, было очень трудно. Он охранялся сотнями зенитных пулеметов и малокалиберных пушек, по ночам небо прощупывалось десятками прожекторов. Реки Ловать и Пола дважды пересекали перешеек. На них были возведены переправы, через которые противник доставлял своим частям вооружение, продовольствие и боеприпасы.

Наше командование решило во что бы то ни стало ликвидировать этот, так называемый «рамушевский коридор». На земле и в воздухе шли ожесточенные бои.

А я в течение нескольких дней не знал, как убить время. По вечерам, проводив друзей на задание, бродил по аэродрому, беседовал с техниками. Одно желание было у меня — летать.

Однажды среди ночи, когда наши летчики в четвертый раз вылетели бомбить перешеек, я не выдержал и пошел на командный пункт.

— Товарищ майор! — обратился я к Куликову. — Прошу разрешить мне летать! Не могу бездельничать!

Командир полка, не поняв моего состояния, резко ответил:

— Сержант Шмелев! Лечитесь, а сейчас не мешайте! Не до вас!

Ответ меня обидел. Не сказав больше ни слова, я вышел.

Через некоторое время самолеты стали возвращаться с задания. Один за другим они садились и подруливали к лесочку, откуда им сигналили карманными фонариками техники. У каждого экипажа был свой условный сигнал. Никто не путался в кромешной темноте, рулил на «свой» огонек, к «своему хозяину».

Сразу же начиналась подготовка самолетов к очередному вылету. Люди работали в полной темноте.

Лишь изредка мелькали огоньки карманных фонариков. Это оружейники подвешивали бомбы.

Тяжело было находиться на аэродроме в роли стороннего наблюдателя. Но и не хватало сил уйти в общежитие. Увидев на стоянке комиссара полка Короткова, я подошел к нему.

— Товарищ батальонный комиссар! Не могу больше… понимаете… не могу. — Спазмы сдавили мне горло.

— Что с тобой, Николай? — удивленно спросил Коротков.

— Летать хочу. Драться. А командир меня к черту посылает.

Подошел парторг Жарков. Он всегда умел появляться в самый нужный момент.

— Чего шумишь, Коля, выпил, что ли? — вступил он в разговор.

— Не пил я, обидно мне… Не разрешают летать!

— Будешь летать, погоди немного, — успокоил меня Жарков.

— Сколько можно ждать? Я сегодня хочу, сейчас! Не могу бездельничать! Совесть не позволяет…

Жарков положил мне руку на плечо и все так же спокойно сказал:

— Перестань, тебе завтра лететь, а ты нервничаешь!

— Что? Завтра?

— Ну да, мил человек…

Мне хотелось расцеловать нашего парторга, но я поспешил уйти: боялся, что они с комиссаром передумают и изменят свое решение. Так я снова возвратился в строй.

Весна 1942 года была дружная. Снег быстро растаял, разлились реки, дороги раскисли. Движение автотранспорта почти прекратилось. Запасы продовольствия и боеприпасов у передовых частей кончались. И вот на помощь наземным войскам снова пришел наш У-2. Но теперь не с бомбами, а с колбасой, сухарями, салом, патронами, снарядами.

Большинство летчиков нашего полка стали перевозить на передний край грузы. Летали днем и ночью. Как только наступала темнота, мы поднимались в воздух и брали курс к линии фронта. Там нас ждали пехотинцы. Место, куда нужно было сбросить мешки, они обозначали «конвертом» из пяти костров. Для этого обычно выбиралась поляна с сухим грунтом. Мы снижались до тридцати метров и сбрасывали грузы. За ночь успевали сделать по три-четыре вылета.

Но и такая, казалось бы, безопасная работа не обходилась без потерь.

Вспоминаю полет, в котором мы лишились сразу двух человек. Звено вел Иван Кочетов.

В районе Молвотицы оборона противника резко вдавалась в нашу. Мы всегда обходили эту «впадину», насыщенную большим количеством зенитных средств. И на этот раз Кочетов при подходе к Молвотицам резко отвернул в сторону. За ним последовали остальные. Только Иван Третьяков, недавно вернувшийся из госпиталя, вдруг решил идти напрямик. Едва он появился над окопами, зенитчики противника открыли по нему ураганный огонь. Самолет вспыхнул и пошел вниз.

О судьбе боевых друзей мы узнали много лет спустя. Василий Слукин и Иван Третьяков были тяжело ранены и попали в плен. Долго они находились в концентрационном лагере в Демянске. Потом их перевезли в Прибалтику. Здесь Василий умер, а Ивану Третьякову удалось бежать…