Адам Чарторижский - Мемуары Страница 17

Обыкновенно в то время, когда Зубова причесывали, секретарь его, Грибовский, подавал ему бумаги для подписи. Просители говорили друг другу на ухо, сколько нужно было заплатить этому секретарю, чтобы иметь успех у его начальника. Подобно Жиль-Блазу, он принимал этих просителей с такой же гордостью, как и его хозяин.

По окончании прически, подписав несколько бумаг, граф одевал мундир или сюртук и удалялся в свои покои. Все это проделывалось с некоторой небрежностью, чтобы придать всему больше важности и величия; в этом не было ничего естественного, все делалось по известной системе. После ухода графа каждый бежал к своему экипажу, довольный или разочарованный аудиенцией.

Мы не обращались по своему делу ни к одному из министров, потому что, по мнению Горского и других, питавших к нам расположение людей, лучше всего было держаться только протекции Зубовых. Все же мы не упускали случая быть представленными и другим лицам, имевшим влияние.

Наиболее значительным из них был, несомненно, граф Безбородко. Родом из Малороссии, Безбородко начал свою карьеру под начальством маршала Румянцева. Представленный им императрице, он, благодаря своему таланту, большой способности к работе и огромнейшей памяти, быстро добился высоких чинов и богатства. Екатерина назначила его членом коллегии иностранных дел и поручала ему ведение самых секретных переговоров. С наружностью медведя он соединял тонкий проницательный ум и редкую сообразительность. Ленивый до последней степени, любивший предаваться удовольствиям, он брался за работу только в случаях крайней необходимости, но взявшись, работал очень быстро без перерывов. Поэтому императрица очень ценила его и осыпала милостями. Это был единственный из знатных людей, не льстивший Зубовым и совершенно не посещавший их. Все восхищались таким мужеством, но никто не подражал ему.

Старый граф Остерман, вице-канцлер, стоявший во главе коллегии иностранных дел, походил на копию со старых вышитых картин. Длинный, худой, бледный, одетый в старинный костюм, в суконных сапогах, в платье коричневого цвета с золотыми пуговицами и с черной повязкой на шее, он являлся представителем эпохи Елизаветы.

Преемник Панина, человек прошлых времен, Остерман был известен своею честностью; его манеры носили величественный характер. Молча, как автомат, он делал приветственный знак своей длинной рукой. Это было вместе с тем и приглашением садиться. Он выступал теперь только лишь на высокоторжественных обедах, и в самых важных делах, когда нужно было постановить окончательное решение или выпустить какую-либо декларацию, где его подпись должна была стоять на первом месте. Уже преклонных лет и не обладавший большими способностями, граф Остерман все же был ценен своей долголетней практикой, своею опытностью, честностью и здравым смыслом. Он один восстал в совете против раздела Польши, высказав мнение, что этот раздел послужит больше всего интересам Австрии и Пруссии. Это замечание не было принято во внимание.

Пусть же за ним останется хотя бы честь этого выступления. После того его значение падало с каждым днем и, хотя он сохранял свою должность во главе коллегии иностранных дел, в действительности его роль была кончена. Впрочем, это не мешало Екатерине относиться к нему со вниманием и уважением.

При восшествии на престол императора Павла, Остерман удалился в Москву, получив титул канцлера. Его старший брат, сенатор, известный своею рассеянностью, жил также в Москве. Оба старца были еще живы во время коронации императора Александра. Так как у них не было прямого наследника, то они избрали наследником графа Толстого, принявшего фамилию Толстой-Остерман. Это тот самый Толстой, который позднее отличился в сражении при Кульме, где он лишился ноги.

Граф Самойлов, генерал-прокурор, — эта должность совмещала тогда обязанности министров внутренних дел, юстиции и финансов, — хотя и был племянником Потемкина, являлся одним из наиболее усердных льстецов Зубовых, бывших, как все это знали, открытыми врагами его покойного дяди. Самойлов не блистал умом, он даже был смешон своей глупой гордостью. В сущности, он не был злым, но, по очень верной характеристике Немцевича, делал зло, благодаря отсутствию способности разбираться в вещах, низости и трусливости скорее, чем злобе. Оставляя его у дел, Екатерина хотела доказать миру, что даже и с таким тупоумным министром она может управлять огромным государством. Самолюбие побуждало ее утверждать в общем мнении, что она в совершенстве постигла законодательство и все, что касалось управления делами страны и, надо сказать правду, что в ее царствование, внутренняя организация государства была значительно улучшена. Самойлов не имел никакого значения в делах, и горе было тому, у кого было к нему какое-нибудь дело, не потому, повторяю, чтобы он хотел сделать зло, но в силу его неспособности разобраться в чем бы то ни было, а также из-за его гордости и недомыслия.

Князь Александр Любомирский, имевший с ним дело, по поводу продажи его земель, так же, как и наши несчастные соотечественники, содержавшиеся в тюрьмах, слишком хорошо испытали это на своих собственных плечах.

Так проходили дни и недели, всегда в движении, в новых впечатлениях, то неприятных, то безразличных, хотя всегда развлекавших нас. Но ни постоянная забота вернуть имущество родителей, ни великолепие общества, в которое мы были брошены, не заглушало в нас других чувств, пустивших глубокие корни в наших душах.

Возвращаясь к себе домой, мы принимались думать о родителях, о сестрах, об отечестве, о самих себе и о том грустном положении, в котором мы находились. Самой горькой была для нас мысль, что в то время, когда мы развлекались на балах и пользовались разными удовольствиями, рядом с нами лучшие из наших соотечественников сидели под замками.

Было очень трудно и очень опасно пытаться получить известие о них. Однако случай сослужил нам службу в этом деле. После второго раздела, когда часть польской армии, в Украине и Подолии, в силу необходимости, перешла на службу в русскую армию, два молодых человека, мало известных, одели русский мундир и сумели проложить себе дорогу к службе при Платоне Зубове. Один из них, по фамилии Комар, теперешний миллионер Подолии, был нам немного знаком, так как его отец управлял делами моего деда. Фамилия другого была Порадовский. Впоследствии он достиг чина генерала, отличался храбростью и умер на войне в 1812 году.

Порадовский служил офицером в полку моего зятя, князя Вюртембергского. Таким образом, мы были старыми знакомыми. Эти два господина, главным образом Порадовский, нашли возможность добыть кое-какие сведения о наших заключенных. Через них мы узнали, что из военных один только Немцевич и затем Конопка и Килинский, всего три человека, сидели еще в крепости; что Костюшко переведен оттуда в какое-то другое место и что к нему относятся со вниманием и уважением. Костюшко находился под надзором майора Титова, очень привязавшегося к нему. Титов рассказывал про него некоторые подробности, не имевшие в общем никакого значения (бедняга майор был чисто русский человек, очень мало образованный), но потому, что они относились к такому человеку, их с интересом слушали даже в Петербурге и передавали друг другу на ухо. Потоцкий, Закржевский, Мостовский и Сокольницкий были заключены отдельно, в доме на Литейном. Не имея возможности сделать что-либо для них, мы любили все-таки проходить или проезжать по этой улице, в надежде хоть мельком взглянуть на них. Иногда, действительно, нам удавалось видеть, как они проскальзывали, как тени, перед нашими глазами. Но, по всей вероятности, нас-то они никогда не видели, так как дом был очень охраняем и внутри, и снаружи. Как бы там ни было, сердце сильно билось у нас каждый раз, когда наши взоры обращались к окнам, за которыми были заперты люди, за исключением маршала Потоцкого, лично мало известные нам, молодым, но которые своими великими делами, искупаемыми ими теперь так же жестоко, как и несправедливо, стали дороги каждому истинному поляку.