Оля Ватова - Все самое важное Страница 17

До сих пор я не рассказывала, как жили в Ивановке наши дети, которые были предоставлены самим себе без какого-либо присмотра, ведь взрослые работали с самого раннего утра. Не могли мы рассчитывать и на помощь стариков, которые были уже непригодны для работы, — им было еще тяжелее в этих жутких условиях, они сами нуждались в нашей заботе. Поэтому дети бегали по степи, наслаждаясь абсолютной свободой. Но казахи сказали нам, что это небезопасно. Среди степных трав было много змей. Тогда дети, вооружившись палками, стали гоняться за змеями и убивать их. Это стало для них своеобразной игрой. Но прежде всего дети хотели есть. Они мечтали о хлебе и картошке, здесь для нас недоступных. Постепенно они втягивались в ритм нашей жизни, и их помощь часто оказывалась очень существенной. Дети ходили в степь собирать навоз. Как я уже говорила, высушенный на солнце, он становился замечательным топливом и давал огонь для нашей импровизированной плиты, стоящей возле барака. Три кирпича, на них — кусок жести, под жестью — кизяк (сушеный навоз). Кроме того, наши дети приносили воду из реки, сначала в бутылках, а потом мы раздобыли какое-то старое ржавое ведро.

Граф Бельский учил детей ловить птиц, ставить силки. Анджей справлялся с этим с большой ловкостью и даже заслужил похвалу от Бельского, который сам в недавнем прошлом был блестящим охотником. Хорошо помню эту нашу птичью эпопею. Боже мой! Оставалось так много пуха и перьев. А мы не пренебрегали ничем.

Гораздо позже, после возвращения в Польшу, Анджей поведал мне о некоторых своих приключениях. Например, о вынужденной скачке на необъезженном коне. Казахские ребята насильно посадили его на коня. И девятилетний ребенок, судорожно вцепившись в конскую гриву, мчался, ничего не видя перед собой, не зная, где и когда закончится этот бешеный галоп. И только на берегу реки конь ослабил свой бег, вошел в воду и опустил в нее морду. Тогда Анджей наконец смог спрыгнуть с него и убежать.

Часто по вечерам люди в бараке (прежде всего женщины) рассказывали, что они давным-давно ели, делились рецептами различных блюд, уточняли, как лучше готовить мясо, соусы, торты. Анджей настаивал, чтобы я все записывала и по возвращении домой использовала этот кулинарный репертуар. Некоторые женщины так и поступали — записывали услышанное. Мне кажется, что все мы пытались таким образом насытиться едой, о которой вспоминали. А дети радовались, что уже скоро смогут обедать и не будут больше оставаться голодными.

Тем временем Анджей, питающийся в основном мечтами, таял на глазах. Я знала, что в ближайшем поселке (несколько десятков километров от нашей работы) есть женщина-врач из Львова. И обратилась с просьбой к одному молодому, очень милому казаху, у которого были какие-то дела в том поселке, чтобы он взял Анджея с собой и показал его врачу. Анджей был доволен этим путешествием и потом хвастался, что по дороге искупался в ледяном ручье. Я же получила записку от врача, где говорилось, что у сына забиты верхушки легких и что в полдень у него была температура 38 градусов, что ему нужно избегать солнца и по мере возможности хорошо питаться и больше отдыхать. Эти слова с особой, непривычной суровостью напомнили мне о нашей ситуации. Александр находился в тюрьме. Было неизвестно, увижу ли его вообще когда-нибудь. Ведь я уже знала, что выйти из советской тюрьмы непросто. Чаще всего дорога оттуда вела в лагерь. А теперь еще и угроза потерять ребенка. Не раздумывая ни минуты, с сознанием того, что главное — спасти Анджея, я собрала узелок с намерением вернуться в Ивановку, в наш барак, где оставались все наши вещи и который теперь был для нас домом.

Перед тем как отправиться в дорогу, я объяснила ситуацию начальнику и попросила разрешения работать не в степи, не вдали от барака, а выполнять любую работу, но в самой Ивановке. Разумеется, он мне сразу отказал, угрожая тюрьмой за то, что самовольно покидаю степь. Казах, от которого я зависела, держал всех нас в состоянии постоянного страха. Он был нашим кошмаром. Его называли Степной Волк. Неизвестно, при каких обстоятельствах он потерял руку. На лице были следы оспы. Он садился на степного коня и мчался как сумасшедший. Степной Волк был небольшого роста, крепко сбитый, очень сильный, словно состоящий из одних мускулов. «Ну что, — сказал он, — когда твой сын подохнет, я сделаю тебе другого». А следующую фразу этот дикарь произнес даже с какой-то долей поэзии. Быстро понизив голос, уже другим, более мягким тоном он проговорил: «И только земля, небо и звезды будут свидетелями этого». В моей памяти застряли эти слова, сказанные человеком, который казался мне вместилищем самых примитивных инстинктов.

Однако вопреки всему я ушла. Отправилась по каменистой дороге и вскоре встретила подводу. Посадила на нее Анджея, положила узелок. Но везение быстро закончилось. На своем коне нас догнал однорукий Степной Волк. Он выхватил из подводы Анджея вместе с узелком и стал требовать, чтобы я вернулась на работу. Но я не подчинилась. Он повернул назад, продолжая грубо ругаться. А я пошла дальше своей дорогой. К вечеру мы уже были в бараке. Первое, что я сделала, — выменяла что-то из своих вещей на молоко, муку и сало. Анджей должен был ежедневно пить молоко и есть лепешки с бараньим жиром. На каких-то палках укрепила не помню уж какое полотнище, под которым сын мог находиться, когда припекало солнце, а в самом бараке было чересчур душно и тесно от большого скопления людей. Я успела закончить все это вовремя, так как вечером следующего дня появился местный НКВД, чтобы меня арестовать и отвезти в Жарму на суд. Меня должны были осудить за то, что я своевольно покинула работу. Я оставила Анджея среди чужих и, увы, враждебно настроенных людей. Женщина, у которой под Львовом было свое хозяйство, взялась заботиться об Анджее за зерно из моего запаса.

Ранним утром я взобралась на телегу, которой управлял знакомый мне старый казах из нашего поселка, и мы двинулись степью. До Жармы было тридцать три километра. Казах молчал, но чувствовалось, что он жалеет меня. И эта жалость, по-видимому, вызвала у него тяжелые раздумья о собственной многотрудной жизни. По приезде меня сразу же отвели в какую-то беленую избу, куда должен был прийти судья. Я держалась на удивление спокойно. Верила, что, когда выяснится, почему я так поступила, меня поймут и отпустят. Через минуту появился полный, толстощекий судья в цветной тюбетейке и, не глядя на меня, не позволяя произнести ни слова авторитарным «молчать!», зачитал приговор. Принимая во внимание, что я впервые самовольно покинула работу, мне не будут выплачивать зарплату в течение трех месяцев. А если я еще раз позволю себе нечто подобное, то меня отправят в тюрьму, а ребенка заберут в детдом. Я очень обрадовалась, услышав приговор. Мы и до того не видели ни гроша, а когда однажды получили зарплату, то оказалось, что за месяц заработали 70 копеек. Маленькая же буханка хлеба стоила в Жарме 180 рублей.