Любовь Бершадская - Растоптанные жизни Страница 17

Вероятно, на моём лице было выражено моё состояние.

Ко мне подошёл один из членов комиссии и спросил, не помочь ли мне встать.

Я бессмысленно повторяла: «Спасибо, спасибо, спасибо…»

Меня охватил страшный нервный озноб, я тряслась как в лихорадке.

Помню, как депутат меня вывел из комнаты под руку, а остальные мне в спину кричали: «Др свидания, будьте счастливы!».

Когда я очутилась на улице, ко мне бросилось очень много мужчин-заключённых. Кто-то мне в рот вложил уже зажжённую сигарету, я слышала много голосов, что-то мне говорили, но в ушах стоял страшный звон. Я спросила: «Когда тот бедняга умер от инфаркта, у него тоже была тяжесть в ногах, как у меня?». И кто-то мне ответил, что бедняга не успел им об этом сказать.

Меня усадили на траву, принесли воды, кто-то смачивал мои волосы, — всё это я отлично помню, но это было, как в дымке, как под завесой тумана.

Как и многое, пережитое мной до сих пор, я и это одолела. Взяла себя в руки, попрощалась с мужчинами, и мы с надзирательницей отправились обратно.

Мне запомнилось, что по дороге в мужской лагерь я видела маленькую почту, и мне пришла в голову мысль дать телеграмму домой.

Я во весь дух пустилась бежать к почте.

Надзирательница что-то кричала мне вслед и бежала за мной, не понимая, что я задумала.

Я бежала, как сумасшедшая, прямо на почту.

Я схватила бланк, попыталась что-то написать, ничего не получилось, руки тряслись, слёзы душили, я испортила три бланка, и наконец девушка, работающая на почте, мне предложила написать, что я хочу.

Я ей продиктовала только адрес и сказала, что я реабилитирована.

Текст телеграммы она сама составила.

И только тут я вспомнила, что у меня ведь нет денег на телеграмму, но милая девушка сказала, что заплатит за меня, что телеграмма сегодня же будет доставлена.

Я поцеловала эту добрую девушку и выбежала с почты.

У самых дверей стоял автомобиль, в нём сидел Юрлов и надзирательница стояла возле него.

Юрлов по телефону узнал, что меня реабилитировали и немедленно выехал мне навстречу.

Были же среди лагерного начальства и такие, как Юрлов!..

Выйдя из машины Юрлова, я попала в объятия плачущей Наташи.

Последние сутки в лагере казались мне бесконечными и стали для меня незабываемыми.

Мне было тяжело оставлять Наташу одну (Наташа приехала в Москву через месяц после меня и из Москвы уехала к себе во Владивосток).

Мне казалось, что конца этой ночи не будет. Я выходила на улицу и беспрерывно смотрела на часы. Мне казалось, что все часы в мире остановились.

Итак я оставляла лагерь, где я оставила лучшие десять лет в моей жизни, оставила здоровье, а главное веру в людей.

От тридцати до сорока лет я провела в тюрьмах, в холоде, в голоде, в безумных мучительных унижениях и страданиях.

Кто виноват? Кто ответит? Кто понесёт за это ответственность? наказание?

Все эти вопросы повисли в воздухе, и я, надломленная, усталая, опустошённая, села в поезд, набитый освобождёнными мужчинами из лагерного пункта № 7.

Сидя в углу вагона, не знаю почему, я не думала о предстоящей встрече с семьёй, не думала, как сложится моя дальнейшая жизнь.

Все мои мысли были о том, что надо сделать всё возможное и даже невозможное, чтоб уехать из этой страны, рассказать всему миру, что может пережить ни в чём неповинный человек, что невозможно об этом молчать, невозможно это забыть, тем более простить.

Уехать! только бы уехать из этой одичалой, бесчеловечной страны!

С этими мыслями я и вышла из вагона на Северном вокзале в Москве.

Эшелон, прибывший из Потьмы, был только с освобождёнными, «посторонних» не было.

Из всех вагонов высыпали люди, бледные, измождённые, худые, с грустными глазами, с жалкими попытками улыбаться.

На платформе встречающих было больше, чем приехавших. Разумеется не только одни москвичи приехали, но в любой город Советского Союза путь лежал через Москву, и родственники бывших заключённых прибыли сюда со всех концов страны.

На каждом приехавшем повисло по нескольку человек. Окружённые родными и близкими, люди стояли неподвижно, как будто застыли в своих мыслях о пережитом, и сердце разрывалось от жалости, глядя как никто не умел улыбаться и радоваться своему возвращению. Печать горя и обиды была на лицах людей, прибывших буквально с того света.

Разочарование

Я целиком была поглощена рассматриванием этих картин, в ушах звенели голоса: «Сыночек! Мамочка! Коля! Петя! Наташа!». Это восклицали люди на платформе.

Совсем для меня незаметно ко мне подошёл мой муж, моя сестра с мужем, мой брат с женой, но моей мамы, дорогого лица моей мамы я среди них не увидела.

Я сразу всё поняла.

Ноги мои подкосились.

Моя мама, которая была бессмертной для меня, умерла без меня.

Парализованная, она лежала и одним пальцем писала в воздухе: «Любаша».

Теперь её больше нет.

Никогда я не увижу её…

Совершенно неожиданно для меня я увидела моих детей. Элегантные, повзрослевшие, они меня очень серьёзно рассматривали.

Уже с первых поцелуев я поняла, что это не те нежные, любящие, воспитанные дети, которых я оставила.

Я не ошиблась.

Это были три взрослых человека, воспитанные без меня, совершенно чужие мне по духу, по понятиям.

Я не могла простить моему мужу, что воспитание детей было отдано советской власти, которая сделала их чужими для меня.

Наши семейные отношения не устроились.

Слишком по-разному мы прожили последние десять лет.

Я была одинока в своём собственном доме, в своей семье.

Меня или не хотели понять или не могли.

В том и в другом случае я была несчастна — и дальнейшее пребывание в моей семье я сочла бессмысленным.

Мне нужно было участие, сочувствие, доброта, я не могла перенести вопросов моего мужа и детей: «Неужели в самом деле можно десять лет сидеть в лагере ни за что?»

Даже МГБ это поняло, а они этого не понимали.

Вот так моя надежда на возвращение в семью, домой, надежда, которой я столько лет жила, меня жестоко обманула…

И я ушла из дома, где каждый миг я чувствовала, что всё мне чужое.

Три года я скиталась без жилья, без денег, без работы. Три года я скрывалась от милиции, как преступница, потому, что мой паспорт не был прописан. Три года я не знала утром, где буду ночевать.

Единственная душа, которая могла бы меня понять, — моя мама, — была в могиле, а к другим я не обращалась, и никто не знал из моей семьи, в каком я положении.

Я бродила по Москве, заглядывала в окна домов, всюду была жизнь, все имели свой кров, свои постели, я же была бездомная, одинокая, в неизвестном ожидании, когда же подойдёт моя очередь реабилитированной на получение жилой площади.