Мирон Хергиани - Тигр скал. Мирон Хергиани Страница 17

Вскоре все закончилось. Словно шторм на море улегся — так, волна за волной, спало возбуждение и участников, и судей, и зрителей. И как оно там ни выло, все смирились и примирились со своей судьбой: кто торжествовал победу,  кто переживал горечь поражения.

...Михаил признательным взглядом окинул склоны Крестовой, ее вершину, подарившую ему победу, блистательную победу.

Над   вершиной в голубизне неба парил орел — описывал круг почета в честь победителя.

...Во двор  церкви  вошли  молодые парни.  Почтительно   приветствовали   старших,   потом   устремились к серому гранитному камню саджилдао, формой напоминавшему  винный   кувшин.   Он  лежал  здесь с незапамятных времен, и никто не знал, человек ли вытесал этот «кувшин», или природа. Юноши, состязаясь в силе,  брались  пальцами   за   горловину  «кувшина» и старались приподнять его кверху. Никто не видел, и никто не помнил, и не рассказывали такого, чтобы кто-нибудь поднял его над головой,— не родился еще такой голиаф. Рекорд установил чемпион республики по грузинской борьбе Ноэ Палиани. Он поднял саджилдао на уровень плеч. Соревновались и в метании камней. Одним словом, здесь можно было показать свою силу и мужество. А лагамцы высоко ценили эти качества, притом были беспристрастными и строгими судьями.

До чего увлекали нас эти состязания! В лунные вечера мы забывали о времени и до полуночи поднимали саджилдао, метали камни — кто дальше. Побежденные с нетерпением ожидали следующего свободного дня, чтобы на этот раз одержать победу. В свободные дни обсуждались общие дела, принимались важные реше­ния, проводились соревнования. Соревновались в вер­ховой езде, в беге, в лазаний на вертикальный столб, в стрельбе из ружей, в метании камней, а зимой — снежков, поднимали саджилдао, переплывали и пере­ходили вброд реку.

Поднимать саджилдао было одним из самых люби­мых состязаний.  Помню,  на второй день после того, у меня всегда болели мышцы, особенно мышцы рук.

...Когда меня спрашивают, как я удерживаюсь, повиснув над пропастью на одном пальце, в памяти моей в первую очередь всплывает картина — церковный двор, серый камень саджилдао, и мы, ребята нашей деревни, соревнуемся, поднимая эту глыбу... Счастли­вые, беззаботные дни. Наверное, я и мои товарищи порядком натренировали тогда свои руки... И многое другое вспоминается из детства — то, что оставило след на всю жизнь...

На второй день Минаан вернулся, принес из пещеры Антона трут и огниво.

— Дедушка Антон обрадуется,— сказал Бесарион.— Знаешь, когда он их там оставил? Э-э, он и сам не помнит, сколько лет назад это было, в пору его юности.

— Антон обнаружил пещеру, что ли?

— Да, случайно набрел. Пещера хорошая, только ночевать в ней нехорошо. Ты ведь убедился в этом?

Не хотелось Михаилу признаваться, но разве он обманет отца? Нет, конечно, расскажет все, как было.

— Да, правда. Я порядком перетрусил, черт знает что мерещилось, и крик какой-то, вопль страшный слыхал. Может, такой же, как Бекну и Габриэл на Тэтнулде слышали. Но наверняка сказать все же не могу — действительно ли слышал или чудилось...

— Крик, говоришь? — Бесарион задумался.— Да, помню, Габриэл однажды рассказывал Белому старцу про какой-то крик. И он тогда сказал Габриэлу так: «Верно, простуженные дали кричали, ждали от вас помощи». Да, именно так сказал он Габриэлу. А тебе он ничего не говорил про дали?

— Про дали? Да, говорил. Теперь, мол, им плохо приходится, ты, мол, должен им помочь.

— Гм, так и сказал? Странный он человек, ей-богу!.. Ну ладно, теперь слушай главное — Антон согла­сен, чтобы ты ехал на Северный Кавказ. Видишь, и он на твоей стороне, все вы сговорились против меня, это я один дурак, тупица, глупец, а вы все мудрецы! Ступай, отправляйся на север, если хочешь, пожалуй­ста, хоть завтра собирай свои манатки и езжай!..— постепенно распалялся Бесарион, зная, что сына ничто не в силах удержать, что ничего нельзя придумать, нет такого довода, который бы остановил его.

Есть такая сказка грузинская: красавец юноша, мзэчабуки (что означает солнечный юноша), влюбился в царскую дочь. Царь не хотел отдавать за него дочь и придумывал тысячу препятствий — то требовал, что­бы юноша принес ему дэвов пандури[15], то самого дэва велел привести, то еще что-то несусветное,— мол, исполнишь мое желание — и отдам за тебя дочь. Каж­дый раз юноша исполнял очередное желание, и дэва ему привел, и все другое выполнил, и наконец царь вынужден был сдаться. Вот и Бесарион оказался в положении того царя.

— Я свое сказал, ты теперь волен поступать, как хочешь. Не то что девять гор, миллион горных хребтов преодолей, на самые высокие вершины поднимись, на самые недоступные, само солнце спусти сюда, на нашу грешную землю, но если руки обожжешь, пеняй на себя! — Он на миг замолк, подавил обуревавший его бессильный гнев и продолжал уже спокойней: — Этот путь прекрасен, но опасен, и немногие из тех, кто пошел по нему, дожили до седых волос...

Сколько отважных героев погубили Тэтнулд и Ушба!.. А наш Габриэл! Человек гор, который умел играть с ними, которого любили горы — любили, понял ты?..

«Горы коварны и безжалостны,— вспомнились тут Михаилу слова деда.— Они не разбирают и не смотрят, кто ты. Для них безразлично и происхождение твое, и титулы, и фамилия, безразлично, богат ты или бе­ден,— для гор все равны, в горах все равны и равно­правны, как нигде. Человек, ступивший на скальную тропку-царавни, уже не принадлежит себе, он принадле­жит горам, и горы решают его судьбу. Слабым, не­решительным и малодушным там нечего делать, горы для смелых и отважных, для благородных и силь­ных...»

И еще говорил Белый старец:

«...Может, потому, что мы дети гор, мы так стре­мимся к равенству? Может, потому в этой крошечной стране под самым поднебесьем, которая исстари зо­вется Вольной Сванэти, никогда не было ни господ, ни рабов? Здесь, над вершинами, такое чистое, свобод­ное от земного зла и грязи небо, и так ярко золотоокое солнце...»

— Может быть, мною движет какая-то корысть? — продолжал Бесарион.— Забота о самом себе и своем спокойствии? Черт знает что со мной происходит... Наверное, я просто слабый человек, вот и все...— Он в отчаянии махнул рукой, словно разгоняя клуб очажного дыма.

...Ущелье Адил-Су чем-то напоминало Михаилу родной край. А альпинистский лагерь «Металлург» стал ему вторым домом. Начальник лагеря и старший тренер относились к нему с трогательной заботой. Они сделали все, чтобы Михаил овладел альпинистской «наукой». А ведь сколько требовалось внимания, по­нимания, такта, чтобы Михаил привык к тамошнему, непривычному для него режиму, вошел бы в спортив­ную форму и выработал характер и повадки альпи­ниста.