Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов Страница 18

С другой стороны, я не литературовед и, хотя люблю и знаю отцовское творчество, все-таки не осмелюсь углубляться в его оценки, тем более на страницах «Литературки»1.

Но я подумал: вот уже шестнадцать лет как нет отца. За эти годы, кроме заупокойного лома, к ограде его памяти нанесли много мерзости. Может быть, воспользоваться юбилеем как поводом и прервать молчание, которое те, кто его любил, кто дружил с ним, кто был его душеприказчиком, хранили, когда то тут, то там по поводу, без повода и просто по душевной склонности его обливали грязью.

Почему я молчал? Ну, во-первых, по отцовской традиции — никогда не отвечать на ругань. Даже к самым несправедливым статьям, даже к предательствам он относился не просто со спокойным достоинством, а как бы даже испытывая неловкость перед злопыхателями. Когда в конце пятидесятых, после публикации в журнале «Москва» двух его лучших военных рассказов «Пантелеев» и «Ещё один день», Сурков в своей статье обвинил его в очернительстве армии и страны, — тот самый Сурков, который, как знала из отцовских стихов Россия, должен был «помнить дороги Смоленщины», — отец не ответил в печати и не порвал с Сурковым.

Во-вторых, потому, что не хотелось привлекать к этим публикациям дополнительного внимания и принимать участие в разборке грязного белья.

В-третьих, по-честному, все думалось, что кто-то из его читателей и почитателей, из тех, кто несколькими годами раньше, по свежей памяти, пел ему осанну, откликнется возмущенной статьей или хотя бы репликой, чтобы не выглядело это семейной борьбой за чистоту отцовского мундира.

В-четвертых… конечно, сыну свойственно ошибаться в оценках личности отца, но все-таки рискну сказать: отчасти из-за несопоставимости масштабов. Ну, скажем, в отцовских повестях, ставших потом романом «Так называемая личная жизнь», один из самых симпатичных, обаятельных персонажей — Гурский. Ни для кого не было секретом, что не просто прообразом, а, скажем так, моделью для этого героя послужил Александр Кривицкий, товарищ отца по «Красной звезде» и многократный его зам в дальнейших редакторствах. Потом, после отцовской смерти, Кривицкий описал эти годы в своих воспоминаниях. Так вот, в книге отца Кривицкий — Гурский словно увиден через увеличивающую оптику, а в воспоминаниях Кривицкого Симонов — через уменьшающую. Тут, видимо, законы психологии вступают в противоречие с законами физики и маленькому большой кажется меньше…

Теперь о самих посмертных публикациях. Я бы тоже разделил их на категории. Первая — по невежеству или беспардонной лени. Скажем, когда Э. Поляновский в статье, посвященной делу Синявского и Даниэля, вспоминая 1968 год, пишет, что письмо писателей, приветствующих ввод советских войск в Чехословакию, подписал «секретариат Союза писателей», а входили в него… и дальше — перечень фамилий, начиная с Симонова, неплохо бы ему предварительно поинтересоваться, почему именно «секретариат», ведь в те годы очень любили, чтобы добровольные, а уж тем более вынужденные подлости подписывали поименно. И вдруг — «секретариат»? А выяснилось бы, что три секретаря — Леонов, Симонов и Твардовский — отказались это письмо подписывать. В результате чего и возник этот безымянный «секретариат», который Поляновский наконец-то «сумел» расшифровать.

Или статья в «Новом мире». Рецензия на незадолго перед тем вышедшую посмертную книгу отца «Глазами человека моего поколения».

Автор рецензии написал, что читал в юности стихи Симонова, а теперь вот прочел «это» и сравнение молодого Симонова и «этого» вызывает у него ощущение, близкое к рвотному. Все, что было сделано отцом между военными стихами и этой книгой, автор просто не читал — пренебрег. Не захотел он обратить внимание и еще на одно обстоятельство: книгу составили из расшифрованных — частично уже после смерти отца — диктофонных пленок. Складывалась она в соответствии с отцовским замыслом, но представляла собой лишь первую и, может быть, не главную часть рукописи, да и ту не целиком, а с пропусками. Но и предисловия автор читать не стал. Тоже пренебрег. Что ж, Бог ему судья. Судьба автора этой рецензии трагична, говорят, что незадолго до смерти он высказывал сожаление о написанном.

Но вот Сергей Павлович Залыгин, редактор «Нового мира», напечатал эту пощечину покойнику. Статья не имела подзаголовка «мнение» и читалась как редакционная, точнее — заказная.

Кстати, об одном историко-литературном недоразумении, раз уж зашла речь о «Новом мире», просто чтобы восстановить последовательность фактов. Письмо редколлегии «Нового мира», громящее пастернаковский роман, писали редколлегия Симонова и он сам, но… глупость и мерзость эту все-таки отправили не в набор, а автору! Напечатал же его позже в том же «Новом мире» сменивший Симонова на этом посту Твардовский. На сие немаловажное обстоятельство наши литературоведы предпочитают не обращать внимания.

Отец был человек грешный. Но сошлюсь на другого грешника, самого любимого отцовского поэта из шедших за ним в следующем поэтическом поколении:

Грехи прощают за стихи.

Грехи большие — за стихи большие…

Это Слуцкий. А это Симонов:

«Ну что же, когда вот такой вечер — пятьдесят человеку, конечно, больше вспоминают хорошее. Я хочу просто, чтобы присутствующие здесь, собравшиеся здесь мои товарищи знали, что не все мне в своей жизни нравится, не все я делал хорошо — я это понимаю, — не всегда был на высоте, на высоте гражданственной, на высоте человеческой. Бывали в жизни вещи, о которых я вспоминаю с неудовольствием, случаи в жизни, когда я не проявлял ни достаточной воли, ни достаточного мужества. И я это помню».

Это из речи на собственном юбилее. И год — 65-й. От какого количества людей мы так и не дождались подобных слов ни в конце восьмидесятых, ни сейчас, в девяностых!

Поэтому, когда по многу раз одни и те же люди, поминая Симонову его грехи перед Зощенко, то ли забывают, то ли за грех считают и тот факт, что единственный, кто в те годы напечатал Зощенко, все-таки был Симонов, у меня возникает ощущение, что