Аркадий Арканов - Вперёд в прошлое Страница 18

Я мгновенно нацепил на лицо маску, вбежал в операционную и увидел, что опоздал. Больной уже был под наркозом, а Иван Андреевич делал разрез. Ему ассистировали операционная сестра и студентка из нашей группы с нелепой фамилией Лошадь. Она тоже сегодня дежурила и торчала в больнице чуть ли не с утра! Не любил я эту Лошадь! Какая-то она была до противного исполнительная и правильная. Вот ведь ни к чему ей эта операция. Ведь хочет быть гинекологом. Но чтоб когда-нибудь уступила свою очередь поассистировать! Нет! Ей лишь бы за крючок подержаться!

Видимо, закон бутерброда, по которому хлеб всегда падает маслом вниз, действовал против меня. Опять почти два часа только смотреть. Да еще злиться, что не ты ассистируешь, а Лошадь!

А ведь не танцевал бы я с Валечкой, не трепался бы с больными, я бы тоже ассистировал.

– Явились, профессор? – спросил, не глядя на меня, Иван Андреевич. – Пеняй на себя... Пришел бы вовремя, участвовал бы в операции... А теперь смотри...

– Да видел я прободную не один раз, – огрызнулся я.

– А коли видел, так нечего без толку в операционной толкаться! Пройдись по палатам, больными поинтересуйся. Астахова проведай... В Москве-то ведь такое не увидишь, – так же не глядя на меня, произнес Иван Андреевич и наложил кохер на маленький сосудик, из которого фонтанчиком брызнула кровь...

Как я ненавидел в эту минуту Лошадь за ее ехидный, злорадный взгляд в мою сторону!

Я направился в хирургические палаты и стал думать об Иване Андреевиче.

Вот если бы встретил его раньше в Москве, решил бы, что это какой-нибудь мужичок-плотничек с хитриночкой, но никак не врач. Говорит быстро, высоко...

Мы все с недоверием к нему отнеслись, когда в первый раз увидели; но после того, как он на моих глазах за девять минут расправился с аппендицитом от разреза до последнего шва, я буквально в рот ему стал смотреть. А уж когда узнал, что при всем при этом у него еще и зрение только на шестьдесят пять процентов, так я вообще решил, что это просто некоронованный Пирогов.

Больные на него молились. А с нашей, эгоистической, точки зрения, он имел только один недостаток: не очень-то разрешал нам Иван Андреевич самостоятельные манипуляции. Все больше велел смотреть больных, щупать, слушать, расспрашивать. Чтоб мы, как он говорил, «понятие имели».

– Если операцию сделать без понятия, – часто повторял он, – то никакого прока в этой операции нет. Вот мой пятилетний Вася из кубиков любое слово сложить может. «Вася! Сложи слово «транс-фор-ма-тор»!» Сложит! А что это за слово такое, «трансформатор», он понятия не имеет. Так вот и вы, прежде чем операцию сделать, должны понятие иметь!

И мы смотрели больных, щупали, слушали, расспрашивали. По нескольку раз одних и тех же...

Думая так об Иване Андреевиче, я вошел в палату, в которой лежал Астахов...

Солнце уже почти исчезло, и последние косые блики его сделали всю палату шафрановой. Стены, простыни, подушки, температурные листы – все было шафрановым... Таким же шафрановым, как Астахов... Только меньше. Потому что у Астахова был старый, видимо, скиррозный рак желудка величиной почти с детскую голову. Он с каждым днем все более сдавливал желчные протоки, и Астахов с каждым днем все более желтел.

Он поздно дает метастазы, этот скиррозный рак. Но дает. И у Астахова метастазы уже были.

Он лежал на спине и неподвижно смотрел желтыми глазами на желтую стену.

– Совсем я пожелтел, – очень тихо и очень задумчиво произнес он.

– Это потому что солнце, Николай Петрович, – сказал я и присел на край его кровати.

Осторожно я сдвинул одеяло к ногам и приподнял белую рубашку. Опухоль была видна на глаз, и пропальпировать ее не представляло никакого труда. Я положил ладонь на желтый живот и ощутил твердое и неподвижное, как пень, образование.

– Ну, вот. Уже почти совсем размягчилось, – сказал я, не глядя на Астахова, – и подвижнее стало...

Так каждый день на обходе говорил Иван Андреевич. Эта ложь поддерживала в человеке тлевший, несмотря ни на что, тлевший где-то глубоко огонек надежды...

Астахов тяжело вздохнул.

– Все грустно и безотрадно, – так же задумчиво произнес он, и по скулам, обтянутым желтой кожей, скатились две крупные слезы.

– Ну, это уж ни к чему, Николай Петрович.

Я с трудом поднялся с кровати.

Астахов промокнул глаза концом рубашки...

Солнечные блики уже исчезли. Стены снова стали белыми, простыни и подушки стали белыми. Один только Астахов остался шафрановым. Он действительно совсем уже пожелтел за последние дни.

Я вышел из палаты и остановился у окна.

Вот странно. Пройдет три-четыре месяца, все останется на своих местах – будет стоять эта кирпичная больница, будут время от времени поступать в отделение новые больные, будем на пятом курсе мы, а Астахова уже не будет. И ничего, абсолютно ничего нельзя сделать. Пройдет каких-нибудь шестьдесят-семьдесят лет... Так же будет стоять эта кирпичная больница, будут шуршать машины по Волоколамскому шоссе мимо моего дома, будет стоять это старое дерево. И небо будет такого же цвета. А меня не будет... Меня точно не будет... Никогда... Меня никогда не будет... Никогда... Никогда...

Я вздрогнул. Я всегда вздрагиваю, когда начинаю вдумываться в это страшное слово «никогда». Я вздрагиваю, и мне хочется закричать, так закричать, чтобы все услышали, чтобы все обступили меня и напомнили мне о самых ближайших жизненных делах. О чем угодно. О том, что мне нужен костюм на зиму, об абонементах на симфонические концерты, о Валечке...

Валечка моментально вытеснила из головы все остальное. Я почувствовал, как учащенно забилось сердце, и стал подталкивать часовую стрелку времени к двенадцати.

За окном по карнизу голубь бегал за голубкой. Он надувал серую грудку и устремлялся за ней. А она безразлично от него уходила. Кончался карниз. Голубка перелетала на другой конец, и все начиналось по новой...

– Сережа! Быстро в приемное отделение! – услышал я с конца коридора и нехотя пошел вниз. Наверное, опять завалился в приемное какой-нибудь пьяный и завел свое толковище. До чего же я не люблю объясняться с пьяными. И ведь напиваются до такой степени, что уже ничего не соображают.

...В приемном возле столика я увидел бледную, растерянную дежурную врачиху, сестру, которая позвала меня сверху, фельдшерицу с перевозки и шофера.

В углу на носилках лежало что-то, покрытое серым больничным одеялом.

На скамейке для больных пьяный парняга тер кулаком красное лицо и ревел:

– Мне отрежьте!.. Отрежьте, ему отдайте!.. Всю жизнь на его работать буду!.. Все оплачу!..

Рядом с пьяным сидела молоденькая женщина, видимо, его жена, сморкалась и тем же платком промокала слезы...