Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна Страница 18

Позже Михаил Афанасьевич напишет:

«…это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей родины жило беспечное юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете. Тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег…

…и вышло наоборот».

Часть вторая

Тьма египетская

1

— Позвольте представиться: Михаил Булгаков — дипломированный специалист по детским болезням! Бравурный марш и гирлянды экзотических поцелуев немедленно!

— Приступаю! — Повиснув на шее мужа, Тася повизгивала от радости и щекотки его губ, пахнущих вином. Она допоздна ждала его с выпускной вечеринки.

— Событие отмечено с положенным размахом.

— Заметила. — Тася вырвалась, насупилась: — И что же теперь? Что будем делать, доктор Булгаков?

— Спать, спать и спать! А все остальное потом! — Качнувшись, он рухнул на кровать. — Не трусь, жена, со мной не пропадешь. Глянь в документ.

— «Диплом об утверждении М.А. Булгакова в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской Империи сей степени присвоенными», — торжественно прочла Тася. — Ой, мамочки! Серьезно-то как!

Выпускники медицинского отделения университета получили звание ратников ополчения второго разряда. Это означало, что начинающий специалист должен быть использован не на фронте, а в тылу, в земских больницах, откуда опытные врачи были отправлены в военно-полевые госпиталя. Практика начиналась с сентября. На летние месяцы Михаил записался добровольцем в Красный Крест, он торопился быть полезным на фронте.

Семья приняла его решение со смешанным чувством гордости и страха. За столом под низким вишневым абажуром сидели братья, сестры, мать. Шутили, смеялись, стараясь подбодрить отправлявшегося во фронтовой лазарет врача.

— Не бойся, мы твою Таську не обидим, — пообещал пятнадцатилетний Ваня, — я буду за нее посуду мыть, в кино водить, от кавалеров отбивать!

— А я здесь не останусь, — даже не улыбнулась молчавшая весь вечер Тася. — Я с Мишей поеду. Это решено твердо. — Она хмуро, с некоторым вызовом взглянула на Варвару Михайловну.

— Раз решено, так тому и быть. — В голосе свекрови звучало одобрение.

…Осенью 1916 года Булгаков был вызван в Москву и оттуда послан в распоряжение смоленского губернатора. Из Смоленска получил направление в Никольскую земскую больницу, расположенную в степи, в тридцати с лишним километрах от уездного городка Сычевка. Не детским врачом — общим специалистом, одним на весь уезд. А значит — и хирургом, и инфекционистом, и дантистом, и… да что перечислять… полный кошмар! Двадцать пять лет — и почти нулевой опыт.

Конец сентября. Проселочная дорога, уходящая от Сычевки в беспросветную степную глушь, навевает тоску. Ямы все глубже, колдобины — колдобистей, и нет конца низкому, свинцовому небу. Хилые тополя по обочинам, полным жирной грязи. Пустынные поля с пучками жухлой травы. Истошно каркает воронье, что-то делящее у черного, растрепанного гнезда. Рессорная повозка с брезентовым навесом плохо спасает от секущего дождя. Ветер кидает его то в спину, то, залетев спереди, прямо в морды лошаденкам, трусящим с тупой покорностью. Тогда возница ругается и, повернувшись назад, обдает сидящих в телеге дымом вонючей самокрутки и обрывками подавленных ради дамы смачных восклицаний.

Под навесом двое — молодой человек в темном пальто с поднятым воротником и драповой шапчонке, к его плечу приткнулась насквозь промерзшая молодая женщина, закутанная в серый крестьянский платок. Руки сложены рукав в рукав, что делало ее похожей на нахохлившуюся птигу. На ухабах из-под сиденья выскакивают, больно ударяя по ногам, два чемодана — маленький Тасин, тот самый, с которым она впервые приехала в Киев, и неподъемный, огромный, крытый брезентом кофр Михаила.

— Что там у вас, барин? Золото перевозите али кирпичи? — кряхтел возница, пристраивая в повозку багаж доктора.

— Чужие знания, — нехотя ответил молодой блондин в жиденьком пальто и покрутил у виска пальцем: — Здесь-то, чую, не хватит.

Сознание, что отныне он один — первое и главное медицинское лицо на все эти мокнущие под дождем, затопленные грязюкой деревеньки, что только он принимает на себя ответственность за все решения, цена которых — человеческая жизнь, погружало Михаила в тупое оцепенение. Чем дальше оставался уездный городок, чем глуше и темнее казалась дорога, тем сильнее было чувство одиночества и полной беспомощности, и оцепенение переходило в панику. Не оставалось надежды даже на прихваченные медицинские пособия и учебники. Ущемленная грыжа, неправильные роды, переломы, язвы… А перитониты, менингиты, гнойные отиты… Один у операционного стола — ужас! Ужас! Ужас!

Озябшими, дрожащими пальцами он прикуривал, так стискивая зубами мундштук папиросы, что, казалось, мог бы и проволоку перегрызть.

Два часа ехали молча, провожая короткий сентябрьский день. Возница — крепенький мужичок лет шестидесяти — пытался завязать отношения с новым доктором. Но что-то не выходило разговора, не из приятных попался барин.

— Вот дохтур у нас был до вас, ну, прямо сказать, истинный чудотворец. Леопольд Леопольдович звали. Все письма в земскую управу писал и со мной ездил — всякий струмент для лечения покупал. В журнале каком научном вычитает — и в свою больницу требует. Порядки завел не хуже столичных. Булаторию устроил! Так на фронт забрали, храни его Господь. Вы-то, барин, пороху, видать, не нюхали.

Вихрастый, нахохленный, как мокрый воробей, молодой доктор отмалчивался. Тася глянула на мужа, наткнулась на мрачный профиль и перевела повлажневшие глаза на голые тополя, уныло стоявшие вдоль дороги. Нюхал он пороху, еще как нюхал! Сам в пекло сунулся.

2

После окончания университета добровольца Булгакова, записавшегося в Красный Крест, определили в Каменец-Подольский госпиталь, находившийся недалеко от передовой. Вскоре Тася получила телеграмму: «Приезжай». Когда госпиталь переехал в Черновцы, находившиеся у линии фронта, раненые пошли потоком. Сплошь и рядом требовались ампутации. Решительный Михаил мгновенно переквалифицировался в хирурга. В «Записках молодого врача» в рассказе «Полотенце с петухами» Булгаков опишет состояние начинающего врача, впервые ампутировавшего ногу едва живой девушке.

На самом деле первую ампутацию Михаил произвел во фронтовом госпитале. Помогала ему Тася. Собрав все свое мужество, она двумя руками держала гангренозную ногу молодого парня, вытянувшегося на операционном столе. Мелкозубой пилой Миша пилил круглую кость. Теряя сознание от вида кровавой раны с гроздями торзионных пинцетов, зажимавших пересеченные сосуды, от жуткого запаха гниющей плоти, она смотрела в окно, до половины забеленное краской. Летнее солнце угасало в листве отцветающей яблони, сквозящее между ветвей спокойное небо низко рассекали ласточки… «Пойдет дождь и смоет все… все. Будет как прежде — беспечный, нарядный, гуляющий Киев… И мы двое… А это — сон, дурной сон…» — заговаривала она себя, стараясь не сосредоточиваться на происходящем. Кровь из рассеченного сосуда брызнула прямо в лицо, Тася покачнулась, едва не разжала руки.

— Крепче, крепче держи, черт! — крикнул Михаил. Тася увидела его меловое, усеянное бисерным потом лицо и глаза, полные злого ожесточения. Теперь она знала это выражение, появляющееся у солдат, идущих в атаку. Еще несколько движений пилы — и в руках Таси осталось то, что совсем недавно было ногой рыжеватого, веснушчатого парня, спящего под маской с наркозом.

После операции Михаил ушел к себе, но через полчаса был вызван к другому раненому. И снова ампутация. И снова в Тасиных руках тяжело обвисла отделенная от тела мертвая плоть. Господи, ведь именно об этом когда-то летним мирным вечером в Буче шутя предупреждал ее Коля Гладыревский! Они смеялись — ничего подобного в их жизни быть не могло — никаких отрезанных ног, бессонных ночей, крови, грязи, страхов. Не могло быть Мишиного каменного оцепенения, его глаз, смотрящих с укоризной на медсестру Татьяну Лаппа, — такую мужественную, такую любящую и любимую… Любимую? Ушли из их разговоров эти слова. Да и разговоров почти не стало. Каменная, отупляющая усталость. Двадцать четыре Тасиных года — и целое кладбище несбывшихся планов, желаний. И все же сдаваться рано. Жизнь впереди, впереди работа в уездной больнице и гордое звание «госпожи докторши». А как странно на нее смотрел сегодня рябой юнкер с осколком в животе! И что-то бубнил о «русалке» на Крещатике. Смотрел на Тасю как на видение из светлых довоенных дней.