Виктор Цой. Стихи. Документы. Воспоминания - Цой Марианна Страница 18

— Бас пишем сегодня? — спросил Андрей у нас.

— Бас-гитары нет, — печально ответил Витька.

— Ладно, потом. Пишем акустику и вторую гитару. Рыба, играй подкладку, соло наложишь вместе с голосом. Поняли?

— Поняли.

— Ну, порепетируйте, отстроим заодно драм-машину.

Мы никак не предполагали, что с драм-машиной у нас будет столько возни. Тогда мы впервые столкнулись с этой штукой и никак не могли удержаться в нужном ритме — все время улетали вперед. Все дело было в том, что машину было очень плохо слышно, и Витькина гитара забивала пшиканье этого аппарата, а когда возникала пауза, то выяснялось, что мы опять вылезли из ритма. Поскольку закоммутировать машину иначе было невозможно, то решение проблемы нашел Фан — он стал размашисто дирижировать нам из аппаратной, мы смотрели на него и кое-как записали несколько болванок, придерживаясь нужного ритма.

Время нашей записи уже перевалило за две недели, а до конца было еще довольно далеко. Витька наконец решил, какие песни точно должны войти в альбом, и насчитал четырнадцать штук, а записано было еще только семь или восемь. Мы писали по новому методу Тропилло — блоками по несколько песен, доводя работу над ними до полного завершения — с голосом, подпевками и всем остальным. И вдруг мы спохватились меньше недели оставалось до нашего первого рок-клубовского концерта.

Пора уже было что-то решать с составом, и главный вопрос вставал о барабанах — кто за ними будет сидеть? Фан сказал, что он может смело поиграть на бас-гитаре — он уже успел выучить все песни, пока мучился с драм-машиной в аппаратной Тропилло, а БГ предложил:

— А почему бы вам не использовать драм-машину и на концерте? Это будет очень необычно и очень здорово.

— А как это сделать? Ее же нужно на каждую вещь перестраивать, — засомневался Витька, но не отверг эту идею.

— А мы запишем ее на магнитофон, — сказал я. — И будем работать под фонограмму.

На том и порешили. Можно смело сказать, что КИНО было первой группой в Ленинграде, использовавшей на сцене фонограмму с записью драм-машины, — шел 1982 год, и о таких технических новшествах никто еще даже не думал.

За день до концерта всех, кто должен был играть, собрали в рок-клубе для инструктажа. Инструктаж заключался, в основном, в перечислении страшных кар, которым мы можем подвергнуться, если вдруг захотим исполнить неожиданно какую-нибудь не залитованную или не заявленную песню. Выслушав все эти угрозы, под завязку мы получили приказ руководства — быть завтра в клубе никак не позже семи утра для того, чтобы куда-то поехать за аппаратурой, погрузить, привезти и разгрузить ее в клубе и помочь готовить зал к концерту всем, кому только потребуется какая-либо помощь — от сантехников до контролеров, проверяющих билеты.

Солнечным воскресным утром редкие прохожие, по какой-то нужде случившиеся в выходной день в такую рань на улице, могли наблюдать двух молодых людей, печально околачивающихся возле запертых дверей Дома народного творчества. Этими энтузиастами народного творчества были, разумеется, мы с Витькой — никого из присутствующих на вчерашнем инструктаже, включая и самих инструкторов, не было и в помине. Мы притащили с собой гитары, магнитофон для фонограммы и огромную сумку с нашими сценическими костюмами, стояли теперь со всем этим добром на пустынной улице Рубинштейна и «ждали свежих новостей».

Приехала Марьяша с коробочками грима, и мы поднялись на второй этаж в отведенную для нас гримерку, потом притащили туда все наше добро из Таниного кабинета и начали готовиться к выходу на сцену — до начала действа оставался один час.

Все праздно шатающиеся за кулисами юноши и девушки, музыканты и их поклонники и поклонницы сбежались к нашей гримерке и, заглядывая в дверь, подсматривали, как и во что мы наряжаемся для нашего первого шоу. Они с удивлением взирали на Цоя, на его кружева, кольца с поддельными бриллиантами, на вышитую псевдозолотом жилетку, на его аккуратный и изысканный грим, совершенно не похожий на грубо размалеванные рожи хард-рокеров, и на Франкенштейна, в которого Марьяна превратила меня с помощью грима, лака для волос и объединенных гардеробов ТЮЗа и Госцирка.

Пришел Коля Михайлов и сказал, что через десять минут мы должны начинать. Все было готово и все были в сборе — Борис уже сидел в углу сцены с настроенным магнитофоном и заряженной фонограммой, Фан был готов к бою и стоял в левой кулисе с бас-гитарой, Дюша в плаще и широкополой шляпе шевелил пальцами, готовясь наброситься на рояль, и мы с Витькой, завершив последние приготовления, подошли к выходу на сцену. Но заметив, что занавес опущен, вышли и спрятались за колонками.

Поднялся занавес, и вышел на авансцену Коля Михайлов, исполняющий обязанности конферансье. «Молодая группа… первый раз у нас… будем снисходительны… КИНО…» — так он говорил с залом минуты три, потом повернулся и ушел в кулису. В ту же секунду из этой кулисы раздался жуткий, нечеловеческий, страшно громкий вопль: «А-а-а-а!!!» Это была моя режиссерская находка. В зале засмеялись. Орал из кулисы Дюша — у него был очень сильный высокий голос и достаточно большие легкие, так что, продолжая страшно орать, он медленно вышел на всеобщее обозрение, прошел по авансцене к роялю и, еще стоя, крича и вращая глазами, ударил по клавишам. В этот момент Борис точно включил фонограмму, я, Витька и Фан появились на сцене из-за колонок и заиграли самую тяжелую и мощную вещь из тогдашнего репертуара:

Тридцать положенных нам минут мы работали, как заведенные. Перерывы между барабанными партиями песен на фонограмме составляли в среднем семь-восемь секунд, а Борис не останавливал фонограмму, боясь выбить нас из колеи. И правильно делал — концерт прошел на одном дыхании. Зал, правда, по-моему, совершенно не понял сначала, что вообще происходит на сцене — настолько группа КИНО была не похожа на привычные ленинградские команды. Потом, где-то с середины нашего выступления, зал все-таки очнулся от столбняка и начал реагировать на наше безумство. Мы отчетливо слышали из темной глубины вопли нашего официального фана Владика Шебашова: «Рыба, давай!!! Цой, давай!!!» и одобрительные хлопки примерно половины зала. Остальная половина крепко уважала традиционный рок и была более сдержанна в выражении восторга новой группе, но, как я понял, особенной неприязни мы у большинства слушателей не вызвали.

Фонограмма барабанов к заключительной песне «Когда-то ты был битником» была записана с большим запасом — мы планировали устроить небольшой джем, что и проделали не без успеха. Борис оставил исправно работающий магнитофон, схватил припрятанный в укромном уголке барабан, с какими ходят по улицам духовые оркестры, и с этим огромным чудовищем на животе, полуголый, в шляпе и черных очках торжественно вышел на сцену, колотя по барабану изо всех сил, помогая драм-машине. С другой стороны сцены внезапным скоком выпрыгнул молодой и энергичный Майк с гитарой «Музима» наперевес и принялся запиливать параллельно со мной лихое соло «а ля Чак Берри». И наконец, сшибая толпившихся за кулисами юношей и девушек, мощный, словно баллистическая ракета, вылетел в центр сцены наш старый приятель Монозуб (он же Панкер). В развевающейся огромной клетчатой рубахе, узеньких черных очечках на квадратном лице и с еще непривычным для тогдашней рок-сцены саксофоном в руках, он был просто страшен. К тому времени Панкер оставил свою мечту стать барабанщиком и поменял ударную установку на саксофон, решив попробовать овладеть теперь этим инструментом. К моменту своего сценического дебюта он еще не освоил сакс и извлечь из него какие-нибудь звуки был не в силах. Но оказавшись на сцене в разгар концерта, сзади — мы с Цоем, по левую руку — БГ и Фан, по правую — Майк и Дюша, он увидел, что все пути к отступлению отрезаны и так отчаянно дунул в блестящую трубку, что неожиданно для нас и самого себя саксофон заревел пронзительной чистой нотой «ми». В зале от души веселились — такого энергичного задорного зрелища на рок-клубовской сцене еще не было. На подпольных сэйшенах случалось и покруче, но в строгом официальном клубе — нет.