Дёрдь Гаал - Лист Страница 18

— Ради бога, что ты тут делаешь?

— Хотел дать на чай маленькому савояру: он всегда убирает улицы у нас перед домом. Дал ему пять франков. Он сказал: много. Пошёл менять. И караулю его метлу.

14 января 1824 года

Цизи быстро устаёт. И тогда играет небрежно, произвольно меняя написанное великими мастерами на своё. Я пытаюсь быть построже. Настолько, чтобы он процедил за инструментом положенное время, а не то я навлекаю на свет надёжные! шоры — «Хорошо темперированный клавир» Паха. Цизи должен играть из него ежедневно два прелюда и одну фугу. Здесь уж не поимпровизируешь и не понебрежничаешь! Текст «Завета» можно цитировать только буква в букву.

Увы, я тоже устал. Мучит и желудок. Целый год я уже не ем, а только питаюсь по необходимости, зная, что работающей паровой машине нужно топливо. Город тоже начинает показывать зубы. Ежедневно мы получаем пачку анонимок. Нас обвиняют, что якобы все импровизации Цизи — шулерство, разыгрываемое с помощью подкупленных нами лиц в зале.

5 февраля 1824 года

Сегодня мы посетили аббата Бардена, священника церкви Святого Евстахия. Истинно французский нон. Весёлый, розовощёкий, любитель вина и музыки. Уже наслышан о Фери. Сразу же пригласил нас к себе: он и сам устраивает музыкальные вечера и был бы рад, если бы самый юный «барашек» из его паствы однажды появился на одном из них.

Мой мальчик принял приглашение, но тотчас же попросил кое-что взамен: он хотел бы познакомиться с органом и органистом храма. Вместе с аббатом Барденом мы карабкаемся по винтовой лестнице. Фери легко взбегает наверх впереди нас, краснощёкий святой отец тяжело отдувается, а я останавливаюсь на каждой площадке: у меня болит желудок. Наконец мы возле органа. Нас встречает старый музыкант, который как бы утратил своё обличие человека и стал просто частью сложного устройства, состоящего из трубок, клавишей, регистров и педалей.

Но всей видимости, он недоволен, что к нему вторглись люди с улицы, ещё умеющие говорить, двигаться, спорить и потому нарушающие величественный покой его безраздельной монархии.

Но Цизи улыбается и говорит, что ему понравилась органная музыка на последнем богослужении, и «двуногий регистр» смягчается. Он объясняет порядок расположения мануалов и регистров, а затем, к искреннему удивлению аббата Бардена, приглашает Фери на скамейку органиста. Цизи не заставляет уговаривать себя и начинает играть. Разумеется, и на этот раз импровизация. Какое наслаждение для отца открывать этот удивительный талант в собственном сыне. Это для меня как дар небесный! Но сейчас, в полусумраке храма, под вздохи, стоны и громовые раскаты гигантского инструмента к этому наслаждению примешивается какое-то ещё неведомое чувство. Я не нахожу ему другого названия — страх! Оно подобно тому, что испытывает человек, стоящий на вершине высокого утёса и вдруг ощущающий, какие бездны зияют вокруг него. Другого названия нет — только страх или тревога! Но откуда мальчику известно всё это? Кто научил его этому?

Аббат Барден буквально потрясён импровизированным концертом. Я сам не знаю, может, это игра теней или моего воображения, но его лицо словно бы переменилось, вытянулось в длину. Он поздравляет, пожимает мне руку, потом, погладив Цизи по голове, говорит:

— Приходи ещё!

10 февраля 1824 года

Теперь уже точно, что наш первый большой публичный концерт состоится в зале «Театр Ройяль Италией». Добрый министр Лористон распорядился предоставить нам зал бесплатно, а итальянская группа, дополняющая нашу программу, исполнила третье действие «Ромео и Джульетты»[15]. Большая честь для нас и то, что в концерте примут участие мсье Пелегрини, мадам Джудитта Паста и мадемуазель Синти, а дирижировать будет сам Россини. Мы подробно обсудили и программу Цизи. Он исполнит два концерта с оркестром — по одному опусу Гуммеля и Черни и, естественно, неизменную фантазию (импровизированную прямо на сцене) на заданные темы.

13 февраля 1824 года

Сегодня вместе обедали с зятем господина Эрара, всемирно известным композитором Гаспаро Спонтини[16]. Жена его, дочь хозяина дома, Джульетта, обращалась с супругом как с очень обидчивым, ранимым и тяжелобольным ребёнком, а пятидесятилетнее дитя капризничало, морщило носик и лобик, топало йогами и было плохо воспитано. Всё же он успел спросить за обедом Фери:

— Какие мои оперы тебе известны?

Спасибо Сальери. Цизи не задумываясь перечислил: «Кортес», «Мильтон», «Весталка». Великий композитор, казалось, не обратил никакого внимания на ответ, он позвал Цизи к роялю и сказал:

— Ладно, послушаем. Сыграй мне что-нибудь из «Весталки».

И Фери и на сей раз, благодарение богу, был блистателен. Ко вместе с радостью в душе моей опять всё та же странная тревога: как, где ухитряется уместить детская головка такую тьму мелодий, гармоний, ритмов?! Спонтини, мне показалось, на очень взволновало его исполнение. Маэстро долго сидел молча, устремив взгляд перед собой. Затем промолвил:

— Удивительная музыка… Даже не верится, что всё это написал я. Собственно говоря, в ней есть всё, о чём вообще стоит говорить, что играть. А то меня часто снедает сомнение: оставил ли я хоть что-то потомкам? Ведь я уже кончил творить…

8 марта 1824 года

Начну прямо с концерта. Великое сражение разгорелось вечером 7-го, в 8 часов. Сражение за окончательное и безоговорочное признание Ференца Листа Парижем. Концерт открылся хорошим предзнаменованием. Итальянцы сыграли симфонию Гайдна, которую мне многократно доводилось слушать в Кишмартоне, а один раз я, заменяя заболевшего оркестранта, играл партию второй скрипки.

Но парижане к благородной музыке относятся не слишком серьёзно. Хлопают дверьми в ложах, болтают на галёрке, да и в партере кое-как дождались конца симфонии. На сцене передвигают мебель, вкатывают рояль. Затем появляется и он сам. Оркестр начинает, через минуту вступает рояль. Я успокаиваюсь. Только ноет желудок. На миг забываю, что играет мой сын: так захватывает музыка, но затем возвращаюсь к действительности — на сцене и в самом деле Цизи! И тщетно умолял его я, уговаривал маэстро. Цизи упрям и непреклонен: он не берёт с собой йот, играет по памяти, что, конечно, означает муки для меня — сердце сжимается от мысли, что мальчику нужно держать в голове каждую ноту и для всего оркестра, и для себя, пианиста. Но всё идёт как по писаному. Вот и каденция первой частя. Весь зал так и ахнул: до сих пор он сдерживал силу звука и только сейчас словно выпустил её на волю, сейчас, когда оркестр молчит и солист один может во всём блеске показать залу своё мастерство. Рояль громит, словно сотня арф, следуют громоподобные глиссандо[17] и, наконец, последняя трель, постепенно замирая, словно музыка уже покидает земные пределы… Сейчас должен зазвучать оркестр! Маэстро Россини стоит, наклонившись вперёд, не в силах оторвать взгляд от двух детских рук и совершенно забывая сделать знак оркестрантам. Цизи улыбается, смотрит снизу вверх на дирижёра и начинает трель сначала. Маэстро спохватывается, и теперь рояль и оркестр объединяются в гармонии звучания.