Арье Вудка - Московщина Страница 18

– Все сажают и сажают…

– Ничего, их китайцы научат скоро…

Аксельбаумс – партизан с двадцатилетним сроком, полжизни в лагере. Второй сел недавно, срок пять лет, подробностей не раскрывал. Его фамилия Эрстс. Спешу выскочить наружу из спертой атмосферы барака. Крутой запах человеческих испарений, портянок, дыхания. Два метра на человека – это не шутка. При такой плотности грубо, натурально ощущаешь все запахи, все выделения человеческих организмов, сливающихся в сплошную, тяжелую вонь.

Раздается звон железного рельса. Что это? Возвращается с работы первая смена, в которой занята основная масса немногочисленной молодежи. Быстрые, короткие знакомства. Иван Сокульский – молодой украинский поэт из Днепропетровска с характерным крутым лбом. Саша Романов – худенький мальчик с оттопыренными ушами. Выясняю адрес лагеря, чтобы написать жене. Мордовская АССР, Зубовополянский р-н, поселок Лесной, учреждение ЖХ 385/19. Зеки говорят проще: «девятнадцатая зона», «у нас на девятнадцатой…»

Белобрысый, круглолицый, улыбчивый Сережа Хахаев приглашает нас на «ритуальное» чаепитие, которое должно состояться вечером: так принято встречать и расспрашивать новичков.

Выясняется, что в лагере полно полицаев, карателей 2-й мировой войны – отсюда масса стариков и неприятная, подозрительно-настороженная атмосфера «сучьей зоны». Впрочем, половина стариков – партизаны, которые сражались за национальную независимость. Эти – совсем другие люди, приличные, стойкие в преобладающем большинстве.

Ужин. Строем, по отрядам, ведут в столовую. Раздатчик шлепает в миску черпак застревающей в горле каши. Глинистый отвратительный хлеб. Маленький кусочек жареной рыбы, которая на фоне всего остального кажется сказочно вкусной. Кругом жующие физиономии, некоторые чавкают. Мент расхаживает между длинными столами и скамьями, пристально заглядывает в рот «подозрительным» личностям. Не так-то просто есть, когда на тебя в упор уставилась пара ненавидящих глаз. Люди задевают друг друга локтями от тесноты. Жить тут можно, только инстинктивно стараясь не замечать эти давящие «мелочи». А они наползают на тебя со всех сторон, не хотят дать передохнуть.

После ужина – мертвое время. Зеки снуют по лагерю, как неприкаянные. И время есть, и использовать его всерьез (спать завалиться или над книгой поработать) невозможно: не успеешь сосредоточиться, войти во вкус, как раздается удар в рельс: поотрядно строиться на проверку. Сплошное расстройство. Время специально разбито так, чтобы и после работы не оставалось большого монолитного куска: сначала в рабочей зоне ждешь съема, потом жди построения на ужин, и вот теперь – проверка (апель). Кто замешкался в библиотеке, не услышит рельс – опоздает, неприятности, да и зеки тоже не похвалят за затягивание апеля. Полицаи от скуки выстраиваются заранее. Когда по звону собираются остальные, они уже шипят: мы, мол, стоим, вас дожидаемся. Один, маленький полицай-заморыш, причитает сдавленным верещащим голосом садиста:

– Вот бы мне бы их в науку отдали, я бы их научил, так научил…

Другие посмеиваются, а он серьезно, со злобой.

Менты, не торопясь, начинают считать нас, сбиваются, путаются, переругиваются с зеками. Наконец, отпускают: «разойдись!» Всеобщий вздох облегчения, топот ног в разные стороны.

Я спрашиваю у кого-то из молодых, что это зачитывали во время проверки: из-за шума и удаленности ничего не слышал. Оказывается, недавно была голодовка протеста в связи с введением нового правила: ходить строем в столовую. Ничего не добились, но нескольких ребят посадили в БУР и вот теперь отправляют во Владимир, о чем торжественно сообщают остальным.

Группа молодежи, человек десять, собирается за баней, чтобы «интервьюировать» нас. Кто-то уже заварил в закопченном бачке кофе (откуда здесь?), кто-то принес в стеклянной банке дешевые кисловатые конфеты-«подушечки» (дешевле не бывает, по рублю за килограмм). От таких конфет даже в малом количестве людей мучит изжога.

Из бачка, прикрытого прожженной рукавицей для сохранения тепла, время от времени доливают напиток в алюминиевую кружку, которая ходит по кругу. Мы все расселись, разлеглись на траве и по очереди отпиваем по два глотка, передавая кружку дальше. Таков зековский обычай. Пьем и беседуем. В вечернем воздухе, в мягких, косых лучах заходящего солнца приятно среди наступающей прохлады прихлебывать горячий кофе, аромат которого сливается с запахом травы. С одной стороны, – стена бани, с другой, – запретка. Недалеко, там, где забор образует прямой угол, – вышка с солдатом.

Нас расспрашивают о подробностях дела, спорят по идейным вопросам.

– Демократия? Права нации? – пренебрежительно фыркает Евгений Вагин.

– Вы сионисты?

– Да.

– А как насчет протоколов?

– Каких протоколов?

– Сионских мудрецов, неужели не ясно?

Вот это да! Я поражен самым большим сюрпризом сегодняшнего дня. Оказывается, среди актива политзаключенных сидит человек, молодой, интеллектуальный, преспокойно рассуждающий о «протоколах»! Ну, не думал, не гадал…

Начинаю расспрашивать Вагина, чего же он хочет. Никаких демократий, никакой национальной независимости, святая Русь с крестом на белом знамени в еще более расширенных границах.

Главное, – чтобы государство было христианским. На шее у Вагина демонстративно болтается крест. Его маленькое, совсем курносое, скуластое лицо со слегка раскосыми голубыми глазами чем-то напоминает портреты царской фамилии.

Сейчас он в Америке, преподает литературу в каком-то высшем учебном заведении, для выезда просил израильский вызов…

Молодой узбек возмущенно спрашивает:

– А куда же деваться нам, мусульманам, в вашем православном государстве?

Вагин, усмехаясь, отвечает нечто неопределенное, а про себя, должно быть, думает: «Ничего, обр-р-ратим…»

Среди своих, как я узнал позже, они решают национальный вопрос очень бодро: «Хохлов – на конюшню: пороть! Жидов? – в печь!»

Но тогда я еще этого не знал и потому наивно спросил:

– Ну хорошо, флаг вы перемените, и гимн, и название. А реально-то, что вы собираетесь менять? Что, кроме одеяний?

Вагин посмотрел на меня своими голубыми раскосыми глазами, в которых удивление смешивалось со злобой. Он не знал, что ответить.

Это был наш первый и последний контакт. Вагин возненавидел меня лютой ненавистью.

Большинство собравшихся было скорее на моей стороне. «Ну и крестоносцы…», – думал я, глядя на болтающийся крест. Кличка к ним пристала. Для характеристики этой публики стоит привести еще маленький штрих, подмеченный мной позже. После фильма о современной молодежи, не знающей, чего она хочет, я на проверке, в строю, случайно услышал обрывок разговора. Ивойлов, друг и соратник Вагина, делился своими впечатлениями и выводами: