Наталия Венкстерн - Жорж Санд Страница 18

Франц Лист первый познакомил и сблизил Жорж Санд с сен-симонистами.

Опирающаяся на теорию прогресса доктрина Сен-Симона отрицала законы собственности и провозглашала труд основой жизни. Сен-симонизм ставил себе целью моральное и физическое улучшение быта самого многочисленного класса — трудящихся. Конкретные меры, предлагаемые для устранения имущественного неравенства и для установления царства труда, носили мирный эволюционный характер проповедничества и благотворительности. Стремление сен-симонистов было не столько направлено к практическому проведению в жизнь своих взглядов, сколько на разработку теории, осуществление которой считалось делом далекого будущего. Эти теории обрастали мистицизмом и обрядами, которые обращали зарождающийся социализм в религию, являющуюся лишь новым вариантом христианства. Грядущая ремесленно-крестьянская утопическая община мыслилась как некий мистический союз, основанный на любви и справедливости.

Христианский социализм очаровал Листа своей новизной; для Жорж Санд он был наиболее приемлемой современной доктриной, сочетающей в себе веру, революционность без бунтарства и квиетизм эволюционистских теорий. Как дворянка она приветствовала демократизм, в котором первенствующее место оставлялось духовной аристократии, благодетельствующей и пекущейся о благе «меньшой братии», как помещица она сочувствовала тому значению, которое придавалось сен-симонистами классу земледельческому. Просвещать народ, лечить его, приучать к благородным забавам, приобщать его к достижениям науки и искусства — таков был идеальный жизненный рецепт, который она нашла в учении Сен-Симона. Это как нельзя больше подходило к ее наклонностям дамы-патронессы, а религиозная, евангельская, но не клерикальная основа учения мирила ее одновременно со всеми тревогами совести.

Весной 35 года, через два месяца после разрыва с Мюссэ, душевные ее раны затянулись, и ей казалось, что она обрела полный покой.

Ноган, любимые пейзажи Берри, попечительная дружба с соседними крестьянами, новые литературные темы, духовное совершенствование, переписка с Листом, воспитание детей — таков был безмятежно начертанный план жизни.

Барон Казимир Дюдеван, изъятый из жизни в течение четырех лет, однако продолжал существовать. Постепенно и не слишком чувствительно он за эти годы из вполне самостоятельной личности — помещика, аристократа и главы семьи — перешел на мало льстящую ему роль «мужа Жорж Санд». В приговоре общественного мнения передовой интеллигенции, которая не только оправдывала, но и возвеличивала образ жизни его жены в Париже и Италии, он ничего не понимал, но подчинялся ему по лени и равнодушию. Декорум внешне приличных отношений сохранился. Супруги посылали письменные приветы и поцелуи и тревожились о здоровьи друг друга. Жорж Санд внушала детям послушанье и уваженье к отцу, Дюдеван также не покушался на ее авторитет. Помимо звания мужа и жены, их связывала общность материальных интересов. Дюдеван высылал жене пенсию и нес на себе ответственность за управление Ноганом. Приезжая в Париж, Дюдеван посещал салон своей жены и с достоинством выдерживал мало благожелательные взгляды, направленные на него. Кратковременность этих посещений не давала ему возможности достаточно резко ощутить унизительность своего положения. Он уезжал в Ноган и утешался сознанием свободы и обеспеченности.

Как ни мало страдал он душевно от разрыва с женой, его разрушенная семейная жизнь исказила основные свойства его натуры, и его прежняя фермерская бережливость заменилась беззаботной распущенностью недобросовестного арендатора: Ноган принадлежал Авроре, рано или поздно она могла предъявить свои права на него; эта мысль подрезывала в корне все его помещичье благоразумие. В кутежах, попойках и беспечно-сытом житье таяло некогда большое состояние Дюпэнов де Франкейль. Хозяйственная Аврора при каждом кратковременном приезде в Ноган обнаруживала бреши, нанесенные ее имуществу. Между ней и Казимиром вспыхивали сцены вечно тлеющей вражды; но они быстро разъезжались, и удобные для обоих прилично-вежливые отношения восстанавливались. Тем не менее тревога за свое состояние и состояние детей постоянно терзала Жорж Санд. «Он проел свои 80 000 франков, — писала она, — и ни на грош не увеличил моего состояния. Если так будет продолжаться, то меньше, чем через десять лет, я буду разорена». Арендатор чувствовал свою неправоту перед землевладельцем, но оскорбленный муж имел в руках богатый обвинительный материал против неверной жены. Оба имели право упрекать друг друга.

Пребывание Авроры в Ногане весной 1835 года носило временный характер. В Ногане не только нельзя было найти покоя, но даже поверхностное приличие сразу разрушалось. Дети были уже достаточно велики; Аврора пыталась скрыть от них свою вражду с мужем, но Казимир был груб и непосредственен. Соланж и Морис сделались свидетелями семейных сцен. Сводились денежные счеты, и совершенные растраты приводили в ужас хозяйку Ногана. О добропорядочности нечего было думать. Аврора предложила мужу покинуть Ноган и предоставляла ему возможность свободной жизни холостяка в Париже. Сменить приволье помещичьей жизни на утомительные развлечения столичных бульваров ему не хотелось. Жизнь толкала Жорж Санд к прежней богемной жизни. Мечты о покое не осуществлялись. Заключив с мужем договор о разделе имущества, она вернулась в Париж.

Не тревожившие ее покоя идеи сен-симонистов создали ей в реальной жизни целый ряд новых знакомств и интересов. Она чуждалась политики и страшилась партийкой борьбы, как явления, несущего в себе элементы бунтарства, но успех христианского социализма и его широкое распространение объяснялись именно теми жизненными сторонами доктрины, которые она не умела и боялась воспринять. Этими своими сторонами утопический социализм соприкасался с политическими партиями и отвечал надеждам рабочего класса. Сей-симонистские друзья, как Геру, полагавшие, что нашли в Жорж Санд пламенного адепта своего учения, тянули ее вслед за собой в самую гущу политической жизни. Она отстаивала свою позицию свободного художника и беспартийного наблюдателя, но ее живая любознательность и обязательства передовой женщины не позволяли ей ограждать свой внутренний мир от идейных вторжений кипящей политическими страстями эпохи.

Она писала Геру:

«Я не хочу стоять под знаменем какого-либо вождя; я сохраняю почтение и удивление к тем, кто честно исповедует какую-нибудь религию, и все-таки я убеждена, что под небом нет человека, заслуживающего преклонения. Я беседовала с сен-симонистами, с карлистами, с Ламеннэ, с представителями умеренного центра, а вчера с воплощенным Робеспьером. Я нашла у всех этих людей большое количество добродетели, честности, ума и смысла, но среди этой борьбы сект, занятых возрождением человечества, я замечаю бесполезную трату великодушных чувств и высоких мыслей, стремление к социальным улучшениям и невозможность что-либо сделать в данную минуту. Эти столкновения не производят пока ничего, кроме шума и пыли. Помяните мое слово, настанет день, когда вы больше не будете верить ни в какую религиозную секту, ни в какую политическую партию, ни в какую социальную систему. Вы поймете, что для людей возможно только совершенствоваться, хотя им и мешают тысячи препятствий».