Анатолий Марков - Родные гнёзда Страница 18

От рано умершего мужа у неё было двое детей, которых мой отец прекрасно устроил в жизни. Дуняша ещё молодой бабой, свободной от всяких семейных обязанностей, влюбилась в нашего повара Андрея, красавца и силача, родив от него сына Яшку, который появился на свет божий в один и тот же день и час с моим младшим братом Евгением. Это сближающее обстоятельство привело к тому, что они стали молочными братьями и неразлучными друзьями на всю жизнь.

Роман с Андреем отнюдь не повлиял на репутацию Дуняши, так как на усадьбе понимали, что она в качестве свободной женщины была вольна распоряжаться собой, как хотела. Эта связь, наоборот, помогла ей в жизни, так как от Андрея она научилась всем тонкостям его ремесла, и когда повар был изгнан в наказание за обман Дуняши, а брат поступил в кадетский корпус, няня заняла на кухне место своего соблазнителя со званием «поварихи», что вызвало к ней почтение всей дворни, как к лицу, занимающему почётное мужское положение.

Войдя в годы, Авдотья Ивановна, как её стали именовать, помимо своих прямых обязанностей, как женщина богомольная взяла постепенно в свои руки все иконы и лампады в доме, «блюла» праздники, и стала непререкаемым авторитетом в вопросе о том, какому святому и в каких обстоятельствах надо было молиться. В её комнате в святом углу висела большая серебряная икона Коренной Божией Матери, благословение мамы ко дню свадьбы Дуняши. Перед Коренной, считавшейся покровительницей нашей семьи, день и ночь теплилась неугасимая лампада зелёного стекла, а киот был постоянно украшен летом цветами, зимой пучком неувядающего и душистого ковыля-емшана.

Когда я стал подрастать, Авдотья Ивановна, заметив во мне любовь к природе, терпеливо и любовно научила меня, какой именно святой является покровителем того или иного скота и зверя. Я узнал от неё и помню до сих пор, что Флор и Лавр — покровители лошадей, Св. Власий — коров, Св. Мамоний — овец, Св. Георгий — волков, Зосима и Савватий — пчёл, а в день Св. Духа бывает именинница сама земля, и в этот день её нельзя ни пахать, ни копать. У самой Авдотьи Ивановны было очень любовное отношение ко всякой твари и свой собственный взгляд, хотя и не вязавшийся с учением церкви, на отношение Бога к Его творениям. «Если хочешь, — говорила она мне, — чтобы твоя молитва дошла до Бога, то ни поп, ни монах не помогут; проси зверя, чтобы за тебя помолился — зверю у Бога отказу нету».

По церковной части её советы были не всегда удачны. Помню, что однажды собралась у нас в доме стайка молодёжи, съехавшейся на пасхальные каникулы и решившей совместно говеть на страстной неделе. Узнав об этом, Дуняша уговорила нас ехать на исповедь в дальний монастырь к знакомому ей старцу, жившему в затворе. Сама Дуняша только что у него говела и была в восторге, как от самого монаха, так и от его древнего требника, по которому он её исповедывал. Особенно её умиляло то, что старец продержал её на коленях целый час, так что после исповеди она встать на ноги уже не смогла, а выползла из его кельи «на карачках», но зато уж он «всю её душеньку дочиста выполоскал», так что вернувшись домой, она почувствовала себя безгрешнее «младенчика».

Послушавшись няньки, мы на двух тройках отправились всей компанией в монастырь и вернулись из него с большим конфузом. Старец действительно оказался древним и сизым от старости иеромонахом, а его книга — «Номоканоном» совсем допотопного издания. Кавалерийский юнкер Петя, сын нашего соседа-помещика, пошёл к нему на исповедь первым, и старец задал ему по своему требнику вопрос, так сказать, «по специальности», а именно: «Не грешит ли он посещением конских ристалищ и скотоложеством?» На что недалёкий Петя серьёзно обиделся и даже хотел идти жаловаться настоятелю. За Петей к старцу в келью вошла моя кузина Зиночка, семнадцатилетняя институтка. Когда она стала на колени и подняла на затворника свои большие голубые глаза, в которых до дна светилась вся её детская душа, старец сокрушённо вздохнул и долго перелистывал свою книгу, ища среди ужасающих средневековых грехов какой-нибудь поменьше, и, в конце концов, вместо того, чтобы спросить, не таскала ли Зина конфект из маминой шифоньерки, сухо осведомился: «Не ест ли она мертвечину и хищных птиц?» Отчего бедного ребёнка тошнило всю обратную дорогу. После этих двух примеров остальные члены нашей компании на исповедь в монастыре не решились, и очень смущённые вернулись домой.

С дворней и крестьянами Дуняша была строга, но доброжелательна, себя же причисляла к «дому» и потому «соблюдала» везде и всегда барское достоинство, которому мы с братьями не придавали никакого значения, будучи представителями нового поколения. Это не мешало Авдотье Ивановне вести свою линию, что ставило частенько нас в неловкое и досадное положение в отношении деревенских приятелей.

Как человек, помнивший крепостное право, она считала «господ» принадлежавшими к особой породе людей, к которой все другие обязаны были относиться не только с уважением, но и преклонением. Строгая блюстительница старых традиций, она постоянно портила дружеские отношения, которые мы, три брата, старались наладить с дворовыми и деревенскими ребятами, не решавшимися войти в «барский дом», но изредка посещавшими по нашей просьбе «поварскую», где царствовала Авдотья Ивановна. Здесь, едва наш новый приятель немного разгуливался и начинал находить самого себя, как вдруг раздавался её грозный окрик:

— Ты что это расселся с барчуком рядом? Ай он тебе ровня? Да ты знаешь, сукин сын, ежели барин суды взойдет, ить он тебя убьёт!

После такого предупреждения, конечно, наш новый приятель в испуге вскакивал, и вся с трудом налаженная интимность шла прахом, так как, оглядываясь испуганно на дверь, он стремился только к одному: поскорее уйти от опасной барской дружбы.

Почему Авдотье Ивановне казалось, что барин может войти и «убить» у неё на кухне кого бы то ни было, непонятно. Отец никогда в её царство не показывался, и ему в голову не приходило обращать внимание на наших приятелей, а тем более их убивать. К самой Дуняше, как и все в нашей семье, он относился прекрасно и очень ценил её преданность, что, тем не менее, не мешало ей панически бояться отца. Бывали, правда, случаи, когда из любви к нам, ребятам поведения отчаянного, она, преодолевая свой страх перед «барином», героически выступала на нашу защиту. Это случалось в тех случаях, когда выведенный из себя нашей шалостью, выходящей из ряда, горячий и вспыльчивый отец хватался за хлыст. Не знаю уже, какими путями это намерение доходило до «поварской», но неизменно каждый раз, едва знакомый нам арапник снимался со стены, сейчас же по коридору, ведущему на кухню, раздавался мышиный топот Дуняши, и она бросалась «в ноги» отца со слезами и воплем «пожалеть свою плоть и кровь». Смущённый этой библейской сценой, отец чертыхался и вешал хлыст на место, всё же успев наскоро хлестнуть нас по тому месту, из которого у казаков растут ноги.