Лев Лосев - Меандр Страница 19

А[лексей] Александрович].

В дополнение к моему предыдущему письму [от… декабря] спешу сообщить, что Иосиф Бродский [сегодня] выписан с Канатчиковой дачи [со следующим] с диагнозом шизоидной психопатии и что видевший его месяц тому назад психиатр уверждает, что состояние его здоровья значительно ухудшилось вследствие травли, кот<орую> больной перенес в Ленинграде.

Простите, что [нагружаю] обременяю Вас [моими делами] тем, что так тяготит меня. Совесть не позволяет мне поступать иначе.

Я думаю, что диагноз этот не туфта, но что, однако, он означает? Психопатия – это отклонение от психической нормы. Степень отклонения может быть очень разной. Клинический шизофреник отклонился настолько, что разговаривает с инопланетянами и выполняет их указания. «Шизоидная» означает «напоминающая шизофрению», напоминающая тем, что человек зацикливается на тревожных мыслях, страхах. Неприятные слова «шизоидная психопатия» в переводе на непрофессиональный язык – это «чувствительность», «ранимость». Еще говорили: «нервный» – «Он такой нервный!». Похоже, что только таким и может быть поэт. Человек, не одержимый сомнениями и страхами, способен сляпать «Гимн Советского Союза» да и что-нибудь поприличнее, вроде «Василия Теркина», но никак не напишет «Когда для смертного умолкнет шумный день…» или «Молчи, скрывайся и таи…». Юному Иосифу и до, и вне зависимости от неправедных гонений были свойственны тревоги и страхи. Так, он явно боялся оставаться один, воображение, видимо, рисовало ему картины насилия, вроде убийства топором, как в «Холмах». Об этом у него немало ранних стихов:

Дом заполнен безумьем, чья нитьиз того безопасного рода,что позволит и печь затопить,и постель застелить до прихода —нежеланных гостей, и на крюкдверь закрыть, привалить к ней поленья,хоть и зная: не ходит вокруг,но давно уж внутри – исступленье.

Вероятно, по поводу этого стихотворения («В горчичном лесу») Ахматова говорила 20 октября 1963 года: «Судя по тому, как он описывает страх, зимой один в Академяках жить он не будет»[29]. Речь шла о том, что Иосифа пригласили пожить, посторожить дачу Бергов в академическом поселке (Академяки от финского названия Комарова – Келломяки). Ахматовой эти страхи в пустом доме были и самой хорошо знакомы и в 1921 году:

Страх, во тьме перебирая вещи,Лунный луч наводит на топор.За стеною слышен стук зловещий —Что там, крысы, призрак или вор? —

и много позднее: «Уже безумие крылом души накрыло половину…» В отличие, однако, от подлинного безумца Иосиф знал, что «исступленье» внутри, а «не ходит вокруг». Да, он хватался иногда за лоб руками, говорил, что «психика садится». Но, когда дело доходило до критического момента – на суде, в тюрьме, на операционном столе, да в последние недели перед смертью, в конце концов, – становился собран, решителен и даже вызывающе весел.

Только два раза я забеспокоился, а не поехала ли у него крыша на самом деле. В первый раз это было, когда мы гуляли где-то в окрестностях его ленинградского дома и он заговорил о своих планах побега за границу. Планы были такие: зарыться в уголь в финском товарняке или же смастерить воздушный шар, подобраться к финляндской границе, ночью шар надуть и перелететь или – вместо шара посадить в рюкзак несколько кошек, пограничные овчарки бросятся за кошками, и тут… Вскоре он дал мне прочитать «Post aetatem nostram», где герой переходит границу именно с кошачьей помощью, и я понял, что он тогда просто проигрывал вслух свои выдумки для, как бы он сказал, художественного произведения. В другой раз, уже перед его отъездом, он позвал меня погулять и поговорить. В какой-то степени все мы были параноиками, все опасались подслушивающих устройств в помещениях. Сначала мы гуляли по Летнему саду, но он начал оглядываться и сказал: «Пойдем отсюда». Мы подошли к его дому, зашли в садик у Преображенского собора и продолжили разговор на скамейке. В садике, на мой взгляд, было мирно. Дети играли. На другой скамейке мужик читал газету. Еще на другой девушка сидела, видно, поджидала кого-то. Но, взглянув пару раз на мужика и на девушку, Иосиф опять забеспокоился, сказал, что это в конце концов противно, и мы снялись с места. Тут я осторожно предположил, что, может, это просто девушка и просто человек с газетой, и просто мания преследования. В ответ Иосиф процитировал своего любимого Станислава Ежи Леца: «Если вы страдаете манией преследования, это еще не значит, что за вами на самом деле не следят».

(Если не считать одного пьяного ночлега в квартире психиатра, дяди Красильникова, в Удельной, и в юности поездки в Рождествено к Константину Александровичу, я был в сумасшедшем доме только однажды. Навещал на Пряжке Герасимова, который попал туда на несколько дней по пьяной лавочке. Произвели впечатление двери без ручек и нарастающий гул по мере приближения к отделению, где томился Володя. Хотя оно было не буйное, но довольно шумное. Мы прошли через несколько комнат, и наконец мне отперли последнюю дверь без ручки, из-за которой и слышались голоса. По коридору ходили громко разговаривающие люди в серых пижамах, а на стене прямо напротив входа аккуратно вырезанные красные буквы составляли надпись: ЛЕНИН С НАМИ.)

Можно, конечно, выводить творческий потенциал Иосифа из того, что его в младенчестве «мамка уронила». Мария Моисеевна рассказывала, что такое действительно случилось. Некоторые невропатологи и психиатры описывают симптом «гиперграфии», неудержимого стремления писать. Обычно это связано с патологией левой передней доли головного мозга, например, при некоторых видах эпилепсии или в результате травмы. В тот же синдром могут входить задиристость, высокая самооценка, мистические переживания, повышенная религиозность. Иногда даже говорят, что левая лобная доля – это местонахождение Бога. Гиперграфия проявляется также на эйфорическом полюсе циклотимии. Таковы, вероятно, были болдинские осени. Так Стивенсон написал чуть ли не за одну ночь «Доктора Джеккила и мистера Хайда». Женя Рейн сам мне говорил об этом в связи со своим циклотимическим недугом. Почему «гиперграфия», а не привычное «графомания»? Потому что «графомания» имеет оценочный характер, то, что выходит из-под пера графомана, не имеет интеллектуальной или эстетической ценности, а зачастую и вовсе лишено смысла. А гиперграфией «страдали» все одержимые творчеством литераторы – Бальзак, Диккенс, Толстой (а также мой похожий на Бальзака молодой друг Дима Быков).

О Достоевском и говорить не приходится, вышеописанный синдром в специальной литературе даже иногда называют «синдромом Достоевского». Гиперграфия совсем не обязательное условие поэтического таланта, но иногда сопутствует ему. Взять Цветаеву или Эмили Дикинсон, Уитмана.

А иногда поэт безудержно «гиперграфичен» смолоду, а с годами все более контролирует творческий поток. Видимо, это случай Блока и Бродского. Среди бесконечных «стихов о Прекрасной Даме» так же, как среди тысяч стихотворных строк, написанных Бродским до ссылки, мелькают прекрасные стихи, но много и невыразительного, излишне многословного, возникшего потому, что руку с пером несло по бумаге.

Что до симптома задиристости, это тоже было не чуждо Иосифу, особенно смолоду. Это проявлялось в быту (о бестактных выходках Иосифа немало пишет Найман), но и самый творческий импульс был у него, если верить некоторым его высказываниям, соревновательным и даже агрессивным. Прочитав или услышав что-либо, он нередко реагировал: это можно сделать лучше. Задумавшись в разговоре о том, почему он не написал своей «Коммедии Дивины», он говорит: «Знаете, ведь такие вещи можно сочинять, только находясь в каком-то естественном контексте. Когда ты начинаешь думать: ладно, я им сейчас всем врежу – и старым, и малым. То есть и предшественникам и потомкам, да?»[30]

Надо сказать, что психологические черты пограничной (она же «творческая») личности совсем не уникальны. Сколько их ходило и ходит, молодых скандалистов с ворохами рукописей. Но человек, в конечном счете, определяется не врожденными или там пусть от удара головкой об пол приобретенными качествами, а диалектикой личности. У Иосифа замечательна та самодисциплина, с которой он не то что обуздал, а скорее взнуздал и свою гиперграфию, и океанические прозрения, и желание «всем им врезать». Это проявлялось равно в безупречно регулярной строфике экстатического «Разговора с небожителем» и в вежливости, избытком которой он смолоду не отличался. В зрелые годы он никогда не забывал сказать «спасибо» официанту, продавцу, уборщице.

Проктология

Я позвонил зачем-то в Саут-Хедли. Он не сразу взял трубку, а когда взял, я услышал, что он давится от смеха, говоря: «Извини, я тебе перезвоню через пять минут». Когда перезвонил, все еще смеясь, рассказал, в чем дело. И под конец жестко добавил: «Только не вздумай вставлять в мемуары».